Но постепенно акцент переносится с равноправного «договора» двух сторон на волеизъявление Бога, полновластно определяющего нормы человеческого поведения в сумме заповедей. Поэтому в Септуагинте многозначный иудейский термин передан не словом «договор», а словом «завещание» («завет»), подчёркивающим идею авторитетного (даже авторитарного) волеизъявления. Между тем в эсхатологических чаяниях иудаизма возникает мысль, что Бог заново заключит «союз» с людьми (притом на этот раз не с отдельным избранником или избранным народом, но со всем человечеством) и на условиях более «духовного» служения. Термин «новый союз» встречается в Ветхом Завете; затем он служил самосознанием кумранской общины. Слово «новый» как нельзя лучше передаёт эсхатологический историзм раннехристианской религиозности, поскольку члены христианских общин чаяли космического обновления и сами ощущали себя «новыми людьми», вступившими в обновлённую жизнь. Чувство сдвига, осуществления неожиданного и непредставляемого – вот что выражают слова «Новый Завет». Это спиритуалистическое учение о единобожии, углублённое учением о троичности Лиц в едином существе Божества, дало повод к глубочайшим философским и религиозным умозрениям, способствовало развитию учения об абсолютной ценности человеческой личности как бессмертного, духовного существа, его идеальном назначении, заключающемся в бесконечном, всестороннем духовном совершенствовании, о полном господстве духовного начала над материей. Ещё Филон Александрийский (а также его предшественник – александриец Аристобул, середина II в. до н.э.) в духе стоиков прибегали к аллегорическому толкованию Библии и пытались согласовать её содержание с учениями Пифагора Самосского (около 570 – 500 гг. до н.э.), Платона (427/428 – 347\348 гг. до н.э.) и Зенона Элейского (около 490 – около 430 гг. до н.э.). Платоническое противопоставление души и тела в стоическом учении о добродетели с ярко выраженными мистицизмом и эсхатологией в духе современных им еврейских апокрифов есть в «Книге премудрости Соломоновой» и в ряде других произведений. Основы прежних государственных объединений (как восточной деспотии, так и греческого полиса) подорвал эллинизм, и духовной опорой в новом мире теперь становятся универсализм и (как естественная на него реакция) индивидуализм. Величайшим достижением данной эпохи было признание того, что, по крайней мере, потенциально, все люди равны, и отсюда возникла концепция мира как единого общества (ойкумены). Уже киник Диоген из Синопа (около 412 – около 323 гг. до н.э.) в ответ на вопрос, из какого города он происходит, отвечал: «Я гражданин мира». Универсальные идеи сказались на деятельности Александра Македонского, воодушевляли и стоиков, и эпикурейцев. Вместе с тем кризис полисного миросозерцания обусловил движение от абстрактно-героического к конкретно-гуманистическому идеалу: трагедия уступает место новой комедии, а интерес к подвигам мифических героев вытесняется интересом к любовным историям и быту рядовых людей. Обе важнейшие философские школы эллинистической эпохи (эпикуреизм и стоицизм) исходили из того, что человек перестал быть частицей полиса и ценен сам по себе. При этом обе школы (особенно стоицизм) впитали в себя не только эллинское философское наследие, но и этические воззрения древних восточных мыслителей. Большинство их были выходцами с Востока, и в их учении о моральном долге, в их склонности к монотеизму слышатся отзвуки то ветхозаветной проповеди, то вавилонских астрологических учений. Космополитические и индивидуалистические тенденции эпохи особенно явно сказались в области религии, в частности, в возникновении синкретических культов, а процесс религиозного синкретизма нередко выливался в попытки создания монотеистической религии. Атрибуты отдельных богов переносились на одного бога, и предтечей такого единого верховного существа были, например, Серапис, греческий Дионис или египетская Изида, которую чтили в это время повсюду – от Галлии до Сирии. Однако синкретический перенос атрибутов различных богов на единого Бога, воспринимаемого в качестве Отца Небесного, осуществился лишь в христианстве – в противовес культу римского кесаря как Отца земного, который, несмотря на вселенские масштабы государства, оставался (по сути своей) домовладыкой, вождём-жрецом, Великим понтификом. Установление власти императора требовало идеологического обоснования: императору (хотя и не богу, но сверхчеловеку) была приписана божественная сила. Характерно, что по мере распространения христианства в пределах империи императорский культ фактически вытесняет все остальные, становясь главной частью римской религии (к III в.). Если в пределах полиса каждый гражданин имел возможность принять участие в общественной жизни, то в пределах римской империи даже сенаторы были всего лишь исполнителями воли императора.