Божество, согласно учению Филона Александрийского, познаётся путём отрицания всяких частных, конечных определений. Оно выше всякого понимания; только тот, кто отрешается от всего конечного, от мира, от себя самого, от своих чувств и своего разума, находит Божество в момент экстаза. Не имея никаких качественных определений, Божество есть, однако, бессодержательная отвлечённость. Таким образом, впервые в философии формулируется идея абсолютного монотеизма. Однако отвлечённость греческой теологии, колебавшейся между пантеизмом стоиков и дуализмом платоников, отразилось и на учении Филона Александрийского, который выступает посредником между ними. Его Бог трансцендентен, безусловно отличен от мира по своему существу; но вместе с тем Он раскрывается в нём, имманентен, присущ ему в своих силах и своём слове. Между миром и трансцендентным Божеством посредниками выступают силы Божества, образующие и проникающие мир: Его благость, справедливость, могущество, мудрость или слово. В космологии Филон Александрийский развивает популярную теодицею стоиков, в психологии следует платонизирующим стоикам. Тело есть могила, темница души, чувственность – корень греха; отсюда аскетическая этика Филона Александрийского, где он сближается не только со стоиками, но и с современными ему киниками в стремлении к умерщвлению чувственности и упрощению жизни. Его мораль выходит, однако, за пределы всякой греческой философии, получая новую, религиозную окраску. Она проникнута сознанием греховности человека, неспособного побороть чувственность и спастись собственными силами; единственным источником добра является Бог. В I в. н.э. философия Филона Александрийского не нашла отклика, но впоследствии она была широко усвоена наступающим христианством и особенно гностиками. Филон и другие представители Александрийской школы оказали огромное влияние на распространение христианства. Из неё вышли такие величайшие богословы, как Афанасий Великий (около 295 – 373 гг.), и такие величайшие экзегеты и критические исследователи библейского текста, как Ориген (около 185 – около 254 гг.). Греко-римская культура была закрытой для сколько-нибудь существенных внешних воздействий. Отчасти это обусловлено тем, что она развивалась на ином уровне, чем географически соседствовавшие с ней восточные культуры. Мир классической древности добился того, чего не так и не осуществили многие великие культуры, – он дал литературе далеко заходящую независимость от быта и культа, выработал высокосознательное теоретическое отношение к слову. Поэтому если грек или римлянин был убеждён, что «варвары» вообще не имеют словесной культуры, то это убеждение, будучи в своей основе ложным, имело определённый смысл. Гипноз классической исключительности имел в себе столько обаяния, что смог и в Новое время принудить европейские народы перечеркнуть своё же собственное средневековое прошлое; тем более он был неизбежным для самой античности. При этом если для римской словесности был живой и постоянный контакт со стихией греческого языка, то обратной связи с римской словесностью у греков не было. До тех пор, пока языческая Греция оставалась сама собой, она была невосприимчива к красоте чужого слова. Плутарх из Херонеи (около 45 – около 127 гг.), из всех греческих писателей наиболее серьёзно старавшийся проникнуть в римскую сущность, читал в подлиннике римских авторов для своих изысканий, наотрез отказывался судить об их литературных достоинствах. Уже в IV в. н.э. софист и ритор Либаний (314 – около 393 гг.) с возмущением отзывается о греческих юношах, которые настолько опустились, что учатся латинскому языку. Таким же было отношение образованных греков и к словесной культуре Востока: в космополитическом мире эллинизма греческая литература часто разрабатывала восточные мотивы, но дальше усвоения голых сюжетных схем дело не шло. Грек во все времена охотно учился у восточных народов их «мудрости», позднее он мог иногда восхищаться римской государственностью, но область литературного восприятия, эстетического любования была для него ограничена сферой родного языка. И тем более удивительным кажется переворот, произведённый зародившейся на грани двух совершенно разнородных языковых и стилевых миров (греческого и еврейско-арамейского) христианской литературой. Уже самим своим возникновением она разрушила эту грань, разомкнув круг античной литературы и принудив её к восприятию новых влияний. Многое должно было случиться для того, чтобы интонации еврейских псалмов и формы сирийской литературы могли войти в кругозор античного читателя. Исследователи считают, что было бы в корне ложно объяснять эту эволюцию механическими влияниями Востока, но полагают неоспоримым, что преклонение перед Библией было сильнейшим фактором литературного процесса последующих веков. Знакомство с восточной традицией помогло христианизировавшейся греко-латинской культуре найти точку опоры за пределами замкнувшегося круга собственной классики и тем самым подготовиться к решению новых задач. Победа новой веры, а, следовательно, и новой литературной линии по необходимости должна была в корне перестроить не только идейный, но и формальный строй грекоязчной и латиноязычной словесности – и притом с самыми долговременными последствиями для всего развития европейской культуры, до Нового времени включительно.