В художественно-философском переложении ветхозаветного сюжета о жертвоприношении Авраама (Быт. 22:1–19) Сёрен Киркегор попытался представить движение веры, ставящей преданность Богу выше, чем любовь к своему сыну, как возможность, открытую каждому человеку. При этом Сёрену Киркегору, соотносившему себя со своим героем, было важно раскрыть беспримерность его религиозного подвига, поскольку решение Авраама пожертвовать сыном было принято не ради сообщества или какой-либо понятной людям цели, а в силу бесконечного смирения, веры в Бога и любви к Нему. Если поступки «трагических героев», среди которых Сёрен Киркегор выделял античного царя Агамемнона, намеревавшегося принести в жертву богам свою дочь Ифигению, и библейского судию Иеффая, исполнившего данный Богу обет и пожертвовавшего дочерью ради победы израильтян над аммонитянами (см.: Суд. 11:30–39), обсуждались Сёреном Киркегором в трактате как объекты возможных нравственно-социальных оценок, то решение Авраама, принимаемое в ситуации личных отношений с Богом, было изображено и продумано Сёреном Киркегором именно в его непостижимости для этического взгляда и невыразимости в речевом дискурсе. Указывая на ограниченность коммуникационных возможностей речи, которая, согласно Сёрену Киркегору, «переводит во всеобщее», Сёрен Киркегор подчёркивал невозможность до конца войти в положение Авраама: «Авраама не постигнет ни один поэт» (именно с этим связан псевдоним Сёрена Киркегора в этом трактате – Йоханнес де Силенцио, т.е. Умалчивающий). Противоречие между высказыванием и невысказываемым было продуктивно использовано Сёреном Киркегором ради создания особого нарратива, применённого, прежде всего, в композиции зачина произведения. С помощью этого нарратива он изобразил состояние своего героя так, как если бы читатель, прослеживая путь Авраама на гору Мориа, мысленно проделывал этот пусть вместе с ним. Вовлечь читателя в нужное настроение было для Сёрена Киркегора экзистенциальной задачей, объединяющей автора и его адресата в единстве замысла. Исследователи расходятся в оценке намерения Сёрена Киркегора: так, например, Пиама Павловна Гайденко, видя в киркегоровском прочтении деяния Авраама попытку уравнять добро и зло, святого и преступника, выводит «демонический эстетизм» Сёрена Киркегора не из библейской, а из литературной новоевропейской традиции, связанной с образами Дон Жуана и Фауста, которая творчески развита в «Дневнике обольстителя».