Но постепенно акцент переносится с равноправного «договора» двух сторон на волеизъявление Бога, полновластно определяющего нормы человеческого поведения в сумме заповедей, поэтому в Септуагинте многозначный иудейский термин передан не словом «договор», а словом «завещание», подчеркивающим идею авторитетного (даже авторитарного) волеизъявления. Между тем в эсхатологических чаяниях иудаизма возникает мысль о том, что Бог заново заключит «союз» с людьми – притом на этот раз не с отдельным избранником или избранным народом, но со всем человечеством – и на условиях более «духовного» служения. Термин «новый союз» встречается в Ветхом Завете; затем он служил самосознанием кумранской общины.

Слово «новый» как нельзя лучше передает эсхатологический историзм раннехристианской религиозности; члены христианских общин чаяли космического обновления и сами ощущали себя «новыми людьми», вступившими в обновленную жизнь. Чувство сдвига, осуществления неожиданного и непредставляемого – вот что выражают слова «Новый Завет». Это спиритуалистическое учение о единобожии, углубленное учением о троичности Лиц в едином существе Божества, дало повод к глубочайшим философским и религиозным умозрениям; способствовало развитию учения об абсолютной ценности человеческой личности как бессмертного, духовного существа, его идеальном назначении, заключающемся в бесконечном, всестороннем духовном совершенствовании; о полном господстве духовного начала над материей.

Христианская теология привела себя в систему в формах греческого философского идеализма, т.е. на путях догматического богословия. Это означало, что в западно-восточном синтезе христианства победил западный элемент: само слово «догмат» (как и слова «ересь», «ипостась» и т.п.) заимствовано из профессионального языка философских школ, а термин «теология» был некогда введен для обозначения так называемой «первой философии» еще Аристотелем. Эта характеристика христианской ортодоксии отчасти объясняет, почему она осталась явлением эллинистически-римского мира; между тем на Ближнем Востоке складывался иной тип христианства, чуждого греческой философской проблематике. Это восточное христианство в V в. н.э. выливается в несторианство и монофизитство – два течения, при полной противоположности своих доктрин в равной мере отчуждавшиеся от греко-латинской ортодоксии и расчищавшие путь исламу.

Центральная концепция христианства окончательно сформировалась только в V в. н.э., хотя была намечена и задана с самого начала. Согласно этой концепции, Иисус Христос – галилейский (северопалестинский) проповедник Иешуа, казненный римлянами в 30-е гг. I в. н.э. – совмещает в личностном («ипостасном») единстве всю полноту человеческой природы как «богочеловек». Специфика христианства, конечно, не в учении о сверхчеловеческом посреднике между земным и небесным планами бытия. Такой образ известен в той или иной мере самым различным религиозно-мифологическим системам (например, «божественные» цезари в обиходе римской имперской государственности). Однако Христос – не промежуточное состояние полубожественности и получеловечности, но парадокс соединения обоих начал в их полном виде. Воплотившийся в образе Христа Логос (второе лицо Троицы, божественное «Слово») все отчетливее мыслится не как «меньший» Бог, не как низший уровень божественной сущности, но как лицо Абсолюта, «равночестное» двум другим лицам.