В чисто формальном аспекте «Война кошки и мышей» исследователям напоминает «Христа-страстотерпца»: как там, так и здесь в центре стоит патетический плач матери над телом сына (царицы мышей над героем-царевичем). Как и его западные собратья, Феодор не боится смеяться над сакральными предметами. Для этого он вводит в игру зверей – в обстановке «космической» универсализации церковных понятий так естественно было представить себе, что и животные с ними знакомы. Так, в прозаической сценке Продрома мышь-начётчица, попав в лапы к кошке, принимается сыпать цитатами из покаянных псалмов: «Ах, госпожа, да не яростию твоею обличившее мене, ниже гневом твоим накажеши мене! Сердце моё смеётся во мне, и боязнь смерти нападе на мя! Беззакония моя превзыдоша главу мою!..» и т.п. Кошка в ответ на эти выкрикивания предлагает процитировать пророка Осию (6:6) в новой редакции: «Жратвы хощу, а не жертвы». Феодор Продром осмеливался выступать с шуточными стихотворениями на простонародном языке, подходил к изображаемому быту вплотную, не прибегая к книжно-травестийному или басенному опосредованию. Но как бы ни были хороши эти стилизации Продрома, не в них его подлинное значение. Он работал также в жанрах совершенно иного типа, где с ещё небывалой смелостью вводил в византийскую литературу бытописательство, близкое по стилю к тому изображению житейской прозы, которое разрабатывает на предвозрожденческом Западе городская новеллистика. В целом ряде стихотворений он рисует злосчастную участь образованного человека, который со всей своей учёностью неспособен себя прокормить; он с завистью принюхивается к запаху жаркого, которым тянет из жилья соседа – безграмотного ремесленника; выслушивает упрёки жены, со дня свадьбы не видевшей от него ни одного подарка. Маска поэта-попрошайки, то плачущего о своих горестях, то смеющегося над своей ненасытностью, пришлась по душе великому множеству византийских стихотворцев; подражателей и продолжателей у Продрома было много. Выросла целая «продромическая» литература, среди которой исследователям не так легко выделить подлинные сочинения самого Продрома. Если вспомнить, что он был современником западноевропейских вагантов, носивших ту же маску шутовского бродяжничества и попрошайничества и под защитой этой маски позволявших себе такую же непривычную непринуждённость перед лицом авторитетов средневекового общества, факты византийской литературы окажутся внутри широкой историко-литературной перспективы. Плодом светских тенденций византийского культурного развития был возврат к античной форме любовно-авантюрного романа. Однако эта форма подвергается существенной перестройке, переходя из области прозы в область поэзии. Ещё «Повесть об Исминии и Исмине» Евматия Макремволита (вторая половина XI в.), отца императрицы Евдокии, второй жены Константина X Дуки (1059–1067 гг.), написана (как и позднеантичные романы) цветистой, ритмизированной риторической прозой, но «Роданфа и Досикл» Феодора Продрома – роман в стихах (прозу сменяют ямбические триметры). Примеру Феодора следует его современник и почитатель Никита Евгениан (вторая половина XII в.), автор романа в девяти книгах «О Дросилле и Харикле», который многое заимствовал у Продрома. Сюжетная схема византийских романов остаётся верной античному образцу: в центре стоит страстная, чувственная, но и возвышенная любовь прекрасной и девственной четы, загорающаяся с первого взгляда, сберегаемая в бедственных испытаниях и невообразимых приключениях, которая затем увенчивается счастливым браком. К этой схеме византийские писатели добавляют как украшение фольклорные мотивы, а также игру символов и аллегорий в средневековом вкусе. Особую роль играют риторические описания (экфразы). Никита Евгениан так описывает красоту героини: «Была подобна дева небу звёздному, В плаще, сиявшем золотом и пурпуром, Накинутом на плечи ради праздника…» В традиционно запутанный сюжет с похищениями, разбойниками, разлуками и встречами влюбленных он вносит ясность и правдоподобие, но многословие, напыщенный архаический язык, громоздкие составные слова, придуманные автором, противоречат духу романа. У Никиты Евгениана есть изнеженная эротика в любовных письмах, чувствительность излияний и живописность описаний; местами роман порнографичен. Сюжет не носит черт современности, отдалён в довольно неопределённое прошлое эллинского язычества. Цветы своего красноречия автор заимствовал у буколических поэтов, из антологии и из романов IV–V вв. Эллинский восторг перед телесной красотой, создавший для своего выражения тысячелетнюю риторическую традицию, неразрывно сплетается в экфразах с византийской тягой к роскоши, к декоративному избытку, к словесному потоку, переливающемуся через край. В сравнении с античным романом византийский роман характеризуется большим лиризмом и меньшей повествовательностью.