Но не прошло и ста лет после смерти Рене Декарта, объявившего животных автоматами, как его соотечественник Жюльен Ламетри (1709–1751 гг.) распространяет этот взгляд и на «мыслящую субстанцию», рассматривая в своей популярной книге «L'homme machine» всего человека как механический продукт материальной природы. Таким взглядом устраняется, конечно, непримиримый дуализм картезианской философии, но вместе с тем и всякая философия, которая превращается в отдельное фактическое произведение той или другой человеческой машины и, следовательно, перестаёт быть познанием всеобщей истины. Оспаривать эмпирическую зависимость человеческого духа от внешнего материального мира (как это принято в поверхностном спиритуализме) есть дело бесплодное. Иммануил Кант (1724–1804 гг.) сделал лучше: показал, что вся эта сфера эмпирического бытия, в которой зависимость нашего духа от внешних вещей есть факт, – сама она есть лишь область условных явлений, определяемых нашим духом, как познающим субъектом. Пусть с точки зрения земной поверхности солнце фактически является маленьким диском, вращающимся вокруг земли; на самом деле земля и всё, что на ней зависит всецело от солнца, в нём имеет неподвижный центр своего существования и источник своей жизни. Познающий субъект кажется лишь светлым пятном над огромной машиной мироздания, но на самом деле он, как солнце землю, не только освещает, но и даёт законы её существованию. Кант не отвергал, подобно Беркли, собственного существования внешних материальных предметов, но он доказывал, что определённый способ их бытия, их существование (как мы его познаём) зависит от нас самих, т.е. определяется познающим субъектом: всё, что мы находим в предметах, вкладывается в них нами самими. Относительно чувственных качеств это было известно давно. Мы ощущаем предметы как красные, зелёные, звучащие, сладкие, горькие и т.д. Каков бы ни был предмет сам по себе, и что бы с ним ни происходило, он не может быть (т.е. ощущаться) как красный или зелёный, если нет видящего субъекта, не может быть звучным, если нет слышащего субъекта и т.д.; цвета, звуки и т.д. суть, как таковые, только наши ощущение. Не останавливаясь на этой элементарной истине, окончательно приобретённой для науки тем же Декартом, Кант делает более важное открытие (которое в своей сфере за 15–20 лет до него сделал знаменитый теософ и духовидец Сведенборг): мы конструируем предметы в пространстве, мы расчленяем непрерывную действительность на временные моменты, пространство и время суть формы нашего чувственного воззрения. Мы в своём познании присваиваем предметам свойства субстанциальности и т.д., – все эти свойства суть лишь категории нашего рассудка. Каков мир независимо от нас, мы не знаем; но тот мир, который мы знаем, есть наше собственное создание, продукт познающего субъекта. Таким образом, критическая философия Канта освободила человеческий дух от тяготевшего над ним кошмара самозаконной и самодовлеющей мировой машины, в которой он сам являлся ничтожным колесом. Но эта свобода оставалась у Канта чисто-отрицательной и пустой. Он доказал, что известный нам мир, всё внешнее бытие, с которым мы имеем дело, необходимо слагается по формам и законам познающего субъекта, вследствие чего мы не можем знать, каковы вещи сами по себе. Но это рассуждение идёт и дальше: наш высший разум со своими метафизическими идеями есть так же (и даже ещё в большей мере) субъективная способность, как и низшие познавательные силы; он также в своём действии выражает лишь свойства и потребности познающего, а не природу познаваемого. Если формы нашего чувственного созерцания (пространство и время) и категории рассудка нисколько не ручаются за соответствующие им реальности, то ещё меньше дают такое ручательство высшие идеи разума: Бог, бессмертие, свобода воли.