Указанное значение Декарта считается общепризнанным, но едва ли многие отдают себе достаточный отчёт в том факте, что прямое и положительное влияние его принципов было особенно благотворно для физико-математических наук, тогда как науки гуманитарные (и собственно философия) науки не оказали, с одной стороны, таких явных и огромных успехов, а с другой стороны, то лучшее, чего они достигли, хотя и было связано с принципами Декарта, но более отрицательным образом: это было, скорее, реакцией против картезианства, нежели прямым плодом его приложения. Причины этого ясны. Принцип Рене Декарта совершенно соответствовал собственной природе и задаче математики и физико-математических наук. Он отвлекал от природы одну сторону и именно ту, которая заведомо была настоящим предметом указанных наук – сторону, подлежащую числу, мере и весу. Всё прочее для этих наук, по самому существу их задачи, было лишь посторонней примесью, и картезианский принцип, устранявший такую примесь, могущественно содействовал как более ясному сознанию научной задачи, так и более успешному и всестороннему её разрешению. Другое дело – гуманитарные науки и в особенности сама философия. Её задача – не одна какая-нибудь сторона существующего, а всё существующее, вся вселенная в полноте своего содержания и смысла. Она стремится не к тому, чтобы определить точные границы и внешние взаимодействия между частями и частицами мира, а к тому, чтобы понять их внутреннюю связь и единство. Между тем философия Декарта, отвлекая от всемирного целого две отдельные и несводимые друг на друга стороны бытия и признавая их единственною истинной областью науки, не только не могла объяснить внутреннюю связь всех вещей, но и вынуждена была отрицать такую связь даже там, где она была очевидным фактом. Отсюда возникали существенные и непреодолимые для этой философии трудности и «наглядные несообразности»: лучшим и немедленным опровержением картезианства была та необходимость, в которую был поставлен его родоначальник, отвергать одушевлённость животных, т.к. их психическая жизнь не может быть приписана ни (актуально) мыслящей, ни протяжённой субстанции. Но и ценой такой нелепости дело не могло быть поправлено. Та живая связь между духовным и материальным бытием, которая во внешнем мире представляется животным царством, эта же самая связь, отрицаемая картезианством, находится и в нас самих, в нашей собственной психической жизни, обусловленной постоянным взаимодействием духовных и материальных элементов. Чтобы дать видимость возможного этому в существе невозможному, с картезианской точки зрения, взаимодействию, сочинялись, как известно, ad hoc разные теории: о внешнем вмешательстве высшей силы (concursus Dei Декарта, окказионализм Гелинкса), о видении вещей в Боге (Мальбранша), о предустановленной гармонии (Лейбница). Эти пресловутые теории своей явной несостоятельностью только приводили последовательные умы к такому вопросу: поскольку нельзя ввести в «ясные и раздельные понятия» взаимодействие между механизмом внешнего мира и внутренней областью мыслящего духа, то не следует ли прямо отвергнуть, как естественную иллюзию, самостоятельное значение одного из этих двух несовместимых миров, признав один из них – за явление другого? Какому из двух терминов (физической ли машине, или мыслящему духу) отдать предпочтение, какой из них признать за истину и какой за иллюзию – этот вопрос для большинства уже предрешался ясностью и достоверностью механического мировоззрения и крайней трудностью для простого ума признать, вслед за Джорджем Беркли (1685–1753 гг.), всю эту столь вескую массу материального бытия за пустой призрак.