С другой стороны, куртуазная литература своим антиспиритуалистическим прославлением земной радости отвергает учение церкви (исследователи справедливо указывают на общность истоков нового мировоззрения и ряда ересей, отвергающих церковную иерархию и догматику и возникающих в крупных торговых городах Прованса), своим индивидуализмом и космополитизмом (во имя гармонической личности) разрушая установленные в феодальном обществе родовые, племенные и даже вассальные связи. Понятие куртуазии становится оружием в первой робкой борьбе за права «худородного» (vilain). Трубадур Дофин Овернский защищает преимущества «худородного человека, вежественного и изысканного», перед «рыцарем и бароном, грубым, коварным и неучтивым»; и в латинском трактате «De nobilitate animi» «благородству душевному» отдаётся предпочтение перед «благородством крови». Отрицательное понятие «vilam» начинает терять своё исключительно социологическое содержание (название крестьянина и горожанина); оно становится внесословным обозначением «неучтивого», «невоспитанного» человека. И в прозиметрической повести «Окассен и Николетта» XIII в. впервые прозвучит сочувствие к горю батрака, потерявшего хозяйский скот (встреча Окассена с крестьянином). В первых робких проблесках намечается в куртуазной литературе новое мировоззрение, которое позднее оформится в философских и этических системах Ренессанса; и не без основания некоторые исследователи куртуазной литературы готовы дать ей наименование «Проторенессанса» («Vorrenaissance»). Социальным генезисом куртуазной литературы исследователи легко объясняют и её исторические судьбы: её зарождение в XI в. в экономически наиболее передовом Провансе, её пути в XII в. в экономически прогрессивные Францию и Фландрию, её значительное (на целое столетие) запаздывание в экономически отсталой Германии. Социальной сущностью куртуазной литературы исследователи легко объясняют и своеобразную неустойчивость нового мировоззрения куртуазной литературы при большой устойчивости создаваемых ею новых форм, овладевающих в XIII–XIV вв. всеми жанрами средневековой литературы, в том числе такими, искони чуждыми и внутренне противоположными ей, как героический и шпильманский эпос, религиозная дидактика и легенда; некоторые из этих жанров, как героический эпос, получают в куртуазных формах особое развитие. Но эта огромная локальная и социальная экспансия форм куртуазной литературы идёт за счёт утраты ею первоначальной идеологической сущности, за счёт превращения её в орудие феодально-церковной идеологии, в мире фикций (бесцельных и абстрактных авантюр небывалого «странствующего рыцарства») дающей удовлетворение и утеху теряющему своё реальное значение классу. Необычайно показателен (в начале этого процесса феодализации куртуазной литературы) выпад учёного горожанина Готфрида Страсбургского против апологета феодализма, пронизывающего мистическими элементами куртуазную фабулу, – рыцаря Вольфрама фон Эшенбаха: для куртуазного рационалиста ненавистен «vindaere wilder maere / der maere wilderaere» («изобретатель диких сказок, сказаний исказитель»). Социальной сущностью куртуазной литературы исследователи объясняют и тот факт, что третье сословие усваивает её лишь в своей верхней, наиболее феодализированной прослойке: лирика городских puy во Франции и мейстерзанг (частично) в Германии; poesie de l’amour galant во Франции XV в. Но победоносное выступление культуры Ренессанса (несмотря на многообразные нити, связывающие его с куртуазной литературой сладостный новый стиль является в равной мере и наследием и отрицанием куртуазной лирики, и Данте так же связан с трубадурами, как Боккаччо с куртуазным романом), идёт под знаком борьбы с формами куртуазной литературы, ставшей знаменем и орудием реакции (эпигоны куртуазного эпоса в итальянской литературе XV в.); ещё раньше более широкие массы третьего сословия создают в фаблио, в дидактических жанрах, в sotte chanson contre amour художественные формы, диаметрально противоположные куртуазной литературе.