И как в феодальном мировоззрении служение сеньору сливается со служением Богу христианской церковной общины, так в куртуазной поэзии любовные отношения не только феодализируются, но и сублимируются до формы культа. Векслер указывал («Das Kulturproblem des Minnesanges»), что позиция трубадура по отношению к его даме до мельчайших деталей копирует позицию верующего католика по отношению к Деве Марии и святым. Подобно верующему, влюблённый переживает в созерцании своей дамы все стадии мистического лицезрения божества; и богословские формулы «почитания», «преклонения», «заступничества», «милосердия», обращённые до того времени к святым и Богородице, заполняются новым эротическим содержанием, становясь обязательными тематическими элементами куртуазной лирики. То же использование топики церковной поэзии в арелигиозном, более того, в антирелигиозном значении исследователи видят и у классиков куртуазного эпоса. В «Ланселоте» Кретьена де Труа герой предпочитает несколько золотистых волосков, выпавших из гребня королевы Джиневры, самым почитаемым мощам святого Мартина и святого Иакова Компостельского; после любовной встречи он преклоняет колена перед ложем дамы, «как перед алтарём», «ибо он не верует так ни в одну святую плоть» («car en nul cors saint ne croit tant»). Религиозная фразеология и топика используются здесь совершенно светским образом. Недаром клирики выступают против куртуазной лирики как против «любострастия» и «языкоблудия» и пишут грозные инвективы против куртуазных романов (так, например, в XIII в. Жан Жерсон, канцлер Парижского университета, – против «Романа Розы», Людовик Вивес – против «Тристана» и «Ланселота»). Так сублимация сексуальных отношений приобретает в служении даме формы новой религии. В облике дамы куртуазный влюблённый поклоняется совершенной человеческой личности, утверждению земной радости. В осуждённом церковью «amor carnalis он видит fons et origo omnium bonorum» («источник и происхождение всех благ»); прославление amor-minne сливается у него с прославлением joi-freude – земной весенней радости. «Ben es mortz, que d’amor non sen / Al cor qualque doussa sabor» («Воистину мёртв тот, кто любви сладостного дыхания не чувствует в сердце!»), – поёт Бернарт де Вентадорн, и ему вторит немецкий миннезингер Рейнмар Старый: «Sô wol dîn freude! und wol sî dem / Der dîn ein teil gewinnen mac!» («Благо тебе, радость! и благо тому, кто сумеет стать сопричастным тебе!»). Так подчёркнутому спиритуализму церковного мировоззрения с его резким осуждением преходящей земной радости куртуазная литература противопоставляет эстетическое оправдание и прославление плоти. И в соответствии с этой новой, светской, религией вырастает новая этика, основанная на понятии «cortezia» – «hövescheit» («вежество»). Как понятие совершенной «humanitas» («человечности») в этике Ренессанса, так и господствующее здесь понятие совершенной куртуазии подчинено двум основным моментам: разумности и гармонической уравновешенности (mezura-maze). Последнему требованию подчинены у достойного представителя куртуазного общества все основные добродетели, столь типичные для рыцарства: «largezza-milte» – «щедрость, готовность к большим расходам, достойным знатного рыцаря»; «gen parlar» – «изящество обхождения»; «onor e proeza» – «честь и храбрость»; «joi e solatz» – «веселье и уменье развлекать».