Поэтому предлагаемые апологетами образы близки распространённому в древности взгляду на литературное творчество, согласно которому через находящегося в состоянии священного безумия поэта или пророка вещают муза или божество, и в этом отношении автор вряд ли представляет собой нечто большее, чем простое орудие. По аналогии с экстатическим состоянием языческого оракула часто объясняли природу и ветхозаветного пророчества. Такое его понимание есть и у выдающегося представителя еврейского эллинизма Филона Александрийского (около 25 г. до н.э. – 50 г. н.э.); этот взгляд достаточно широко представлен и среди авторов древней церкви. Например, он встречается у апологета Афинагора Афинянина (II в.), у Квинта Септимия Флоренса Тертуллиана (155/165 – 220/240 гг.), у апологета и проповедника Священного Писания среди эллинистических книжников Климента Александрийского (около150 – около 215 гг.), у проповедника и гимнографа Амвросия Медиоланского (около 340 – 397 гг.) и др. Исследователи отмечают, что сами библейские свидетельства позволяют говорить как о пророческой экстатике (1 Цар 10:10–11; 19:23–24; 4 Цар 9:11 и др.), так и о вполне осознанном восприятии пророческого состояния (Ис 6:1–8; Мих 3:8 и др.). Однако усвоенное в раннехристианской теологии мнение о пророках лишь как инструментах Бога, уже в III в. стал решительно отвергаться. Утвердилось представление, что в составлении книг Священного Писания дар Святого Духа не упразднял, но, напротив, предполагал самое активное и сознательное участие человека-писателя. С этого момента такое понимание богодухновенности стало вероучительной истиной восточного христианства, которое сохраняется в православных церквах по настоящее время. Хотя помещённый в текст Писания (2 Тим 3:15) термин «богодухновенность» обретал своё библейское содержание, но для людей, ещё недавно укоренённых в языческой культуре, он, прежде всего, означал достоверность провозглашённой и записанной Божественной истины. В появлении теорий первого типа исследователи видят ту же причину, но в этом случае критические данные игнорировались, а в противовес им разрабатывался и утверждался традиционный подход. Несмотря на наличие очевидных критических тенденций в своих библейских изысканиях, на этом настаивали даже представители александрийского богословия, находя для себя выход из возникавших при таком подходе трудностей в широком использовании аллегорического метода толкования Библии. Так понимаемая богодухновенность отвечала требованию аутентичности, которое распространялось не только на смысл Писания, но и на букву текста. Представление о богодухновенности буквы Писания – общее место в святоотеческой традиции, где взгляд на писателей священных книг как на полноценных авторов представлен достаточно широко. При этом одни и те же церковные писатели говорят и о состоянии исступления, и о ясном осознании пророком открываемых ему истин. Критические высказывания в отношении переноса эллинистических представлений о прорицаниях на библейских пророков встречаются у Татиана (ум. около 175 г.), Феофила Антиохийского (ум. не ранее 180/181 г.), Афинагора, Минуция Феликса (ум. около 210 г.), даже у раннего Тертуллиана, у Оригена (около 185 – 254 гг.) и др. Ипполит Римский (около 170 – около 235 гг.) говорит, что вдохновение просветляет ум пророка. Свою роль здесь сыграла полемика с монтанистами, для которых пророчества, причём именно в исступлённой форме, составляли неизменную часть жизни их общин. Неприемлемая для церкви позиция монтанистов определила формирование собственно церковного мнения о богодухновенности. Исследователи констатируют, что в целом воззрения авторов святоотеческого периода на неё не характеризуются систематическим подходом к этому вопросу. Созданию богословских теорий, которые стремились либо примирить понятие богодухновенности с новыми выводами науки, либо в соответствии с ними построить своё понимание, способствовали становление библейских критических исследований и развитие гуманитарных наук. Проблема переводов Священного Писания также непосредственно связана с понятием богодухновенности. Возникал вопрос: может ли перевод удовлетворять требованию полного соответствия слову и букве языка оригинала священного текста?