Эсхатологический характер богопознания носит и у крупнейшего христианского богослова II в. Иринея Лионского (около 130 – 202 гг.), по мысли которого, Бог открывает Себя человеку постепенно, причём это происходит через вторую Ипостась Святой Троицы. Он считал, что самооткровение Бога начинается с творческого акта, в котором непостижимый Бог являет Себя через Слово. Впоследствии познание Бога становится доступным ветхозаветным праведникам, а наиболее полно Бог Отец являет Себя в Сыне в Воплощении. «Именно Сын в Своём проявлении, – заключает Ириней, – и даёт познать Отца, потому что познание Отца есть явление Сына». Богопознание самого человека, которому это Откровение адресовано, обусловлено у него (как и у Феофила) личным духовным совершенствованием. Бог, ставший человеком и восстановивший в Себе его образ, тем самым открыл путь к богоуподоблению, благодаря чему человек получил возможность через причастность Слову и Святому Духу восходить к Богу Отцу. Однако высшая ступень восхождения ожидает человека уже после его воскресения: «Если уже теперь, получив залог Духа, мы взываем: Авва Отче, то что же будет с нами, когда, воскреснув, мы увидим Его лицом к лицу, когда разрозненные члены, сбежавшись толпой, воспоют победную песнь в честь Того, Кто воскресил их из мёртвых и даровал вечную жизнь». Для Иринея источником вечной жизни является само боговидение: «Итак люди будут видеть Бога, чтобы жить, через видение сделавшись бессмертными», «...жизнь человека есть видение Бога». Столь необычное понимание Иринеем характера вечной жизни находит объяснение в его учении о самооткровении Бога. Богоявление для Иринея – это не только событие, имевшее место в тот или иной исторический отрезок времени, но и, прежде всего, процесс, начавшийся с откровения Бога в творении и продолжающийся в вечной жизни, в которой Бог по Своей любви открывается человеку настолько, что Его эсхатологическое видение, по мысли Иринея, становится источником самой жизни. Эсхатологически окрашенные представления о богопознании первых двух веков христианства впоследствии уступают место другим, согласно которым постижение Бога возможно уже в земной жизни, если та целиком и полностью посвящена богосозерцанию. Эти представления зарождаются в александрийской христианской традиции, но их появление богословы не связывают полностью с аллегорическим толкованием Священного Писания, характерным для этой традиции. В большей степени оно было вызвано смещением акцентов в самой духовной жизни, в поисках идеала которой обращались и к эллинистической философии. Одним из наиболее ярких представителей нового направления в богопознании является Климент Александрийский (около 150 – около 220 гг.). Описанный им путь богопознания несёт на себе печать эллинизма. Уже само очищение от грехов, с которого он начинается, Климент ставит в параллель с очищением, необходимым для греческих мистерий. Затем христианин через посвящение в «малые мистерии» достигает «великих мистерий» и «возвышается» до созерцания Первопричины путём анализа, через анализ доходит до понятия о первоначальной Причине, начиная с тварей, которые Первопричине подчинены, и кончая освобождением тела от естественных свойств, ему присущих. Что представляет собой это «созерцание Первопричины»? В одном месте Климент отмечает, что в процессе «освобождения тела» «мы будем погружаться в созерцание величия Христова и посредством святости воспарим в бесконечность», вследствие чего «возвысимся некоторым образом до Всемогущего, хотя в этом случае мы и не будем ещё постигать того, что в Нём есть, а только то, чего в Нём нет». Непосредственно за этим Климент даёт описание Первопричины путём исключения из её свойств тварных атрибутов. Всё это, на первый взгляд, напоминает апофатический путь богопознания, однако дальнейшее рассуждение о богопознании, представляющее собой сочетание мыслей самого Климента с идеями Платона, показывает, что созерцание Бога здесь не выходит за интеллектуальные рамки. Согласно Клименту, «только через познание верующий достигает совершенства», становится истинным гностиком, а вечное созерцание Бога – главная цель его жизни: «Ему не нужно иной цели для созерцания, кроме самого созерцания».