Вико проницательно разглядел трагическую противоречивость прогресса буржуазной цивилизации, но не сумел найти исторического разрешения этим противоречиям. Согласно ходу рассуждений, развёрнутых на последних страницах «Новой науки», «варварство рефлексии» неотвратимо ведёт человечество к полному самоуничтожению. Именно поэтому в «Новой науке» естественную логику исторического развития вытеснила неисповедимая мудрость Провидения, и в трактате Вико возникла теория круговорота. Спасение от «варварства рефлексии» он сумел найти лишь в тех самых катастрофических последствиях, которыми обернулось для человечества варварство рационализма и научно-технического прогресса. Вико писал: «При небольшом количестве оставшихся, в конце концов, людей и при множестве необходимых для жизни вещей люди естественным путём становятся опять сносными; а раз снова возвращается первоначальная простота первого мира, то они становятся религиозными, правдивыми и верными; таким образом, среди них снова появляются благочестие, вера, истина – естественные основания справедливости, благодати и красоты вечного порядка от Бога». К Богу неаполитанского мыслителя вернул не страх перед церковью и иезуитами, а ужас перед взбесившимися от прогресса йеху (вымышленные отвратительные человекоподобные существа, населяющие страну добродетельных лошадей-гуигнгномов и описанные в IV части «Путешествий Гуливера» Джонатана Свифта). Исследователи говорят, что если сравнить «Новую науку» с лучшими произведениями позднейшей просветительской литературы, то различие с самого начала бросается в глаза. Вико ближе к простым материальным отношениям общественной жизни, он смотрит на них глазами крестьянина, умеет читать деревенские и лесные слова. Одним из главных предметов научной критики является для него тщеславие учёных. У Вико не найти гражданского пафоса и демократической морали просветителей. Он вообще не учит какому-нибудь общественному поведению, не убеждает в полезности хороших законов, а только следит за действительным развитием законодательства и всех человеческих и гражданских вещей. Но иногда сквозь запутанное, местами сухое изложение какого-нибудь отрезка истории блеснёт такое яркое пламя ненависти к угнетателям, такая глубокая уверенность в верховном праве народа как главной движущей силы истории, что весь гражданский пафос литературы XVII–XVIII вв., и вся её теория цивилизации покажутся бледной кабинетной выдумкой. Вико слишком близок к трудящемуся человечеству и слишком осторожен в своём оптимизме, чтобы отдаться энтузиазму и провозгласить окончательную победу разума над стихией. Он хорошо понимает противоположность классовых интересов и готов поверить всякому новому достижению, всякому новому слову, только изучив его материальное содержание. Неаполитанский мыслитель рассуждает с точки зрения развитого индивидуального сознания. Отсюда ясно, что древний обычай народов, легенды, поверья, мифы варварских времён Вико не может рассматривать как простой клубок предрассудков, и для него нет абстрактной противоположности между варварством и цивилизацией, чувством и разумом, поэзией и наукой. Преимущество «Новой науки» заключается в глубоком диалектическом взгляде на историю духовной культуры, её своеобразное, противоречивое развитие. Всякое завоевание, всякий успех цивилизации покупаются ценой тяжких утрат, но нет и таких утрат, которые не имели бы своего искупления. Каждая ступень истории культуры обладает своей самобытной ценностью, своеобразием. Но эти преимущества «Новой науки» вытекают из тех же общественных условий, которые сделали рационализм на итальянской почве особенно жалким. Глубокий упадок культуры и аграрно-провинциальный характер развития Италии XVII–XVIII вв. обнажили классовое отношение верхов и низов, свели их к самой простой и грубой форме. При всех своих фантастических чертах философия истории Джамбаттиста Вико несёт на себе отпечаток живой реальности. В ней слышен бессознательный отзвук мучительной исторической работы, голос обнищавших народов, чьи слёзы были непосредственным результатом первых больших завоеваний прогресса. В конце XVIII в. новаторские идеи Вико не вызвали большого интереса у просветителей Западной Европы, но в XIX в., когда самые мрачные прогнозы «Новой науки» стали сбываться, это по-барочному громоздкое сочинение получило широкое признание. В России одним из первых обратил внимание на Вико А.С. Пушкин, прочитавший «Новую науку» во французском переводе (Париж, 1827). Не понятый в современной ему Европе, Джамбаттиста Вико создал школу у себя на родине. Его ученики и последователи успешно сочетали интерес к «простонародной мудрости» с теми новыми веяниями, которые отвергались «Новой наукой», и тем самым вводили её эстетические и историко-философские концепции в общее русло развития литературы итальянского Просвещения.