Отсюда же слабость и неразвитость церковной организации, даже слабое проведение в жизнь многих христианских начал, но зато обилие примеров высокой личной святости и создание целой науки о том, как она достигается. Греки как были еще в дохристианское время царями умственного и эстетического мира, так ими и остались в период Вселенских Соборов, гордились этим положением и хотели сохранить его за собой навсегда. Римляне (а затем и романизованные народы западной половины империи) были мало способны и расположены к метафизическому умозрению. Но как самый государственный в мире народ, как создатели образцового права они поняли христианство как богооткровенную программу общественного устройства, которая, будучи осуществлена на земле, безошибочно ведет к вечному спасению. Где Восток видел философскую и моральную идею, там Запад создавал социальный институт. Поэтому и первенство своей римской кафедры он понял не морально, как Восток, а юридически. На помощь ему и в этом явилась языческая традиция. Лучшим до тех пор устройством общества представлялась языческая империя, где религия была функцией государства, глава ее был и светским правителем, и великим понтификом. Поэтому римскому христианскому уму было вполне естественно прийти к мысли сохранить соединение светской и духовной властей, но с постановкой религии во главе дела, т.е. сделать главу Церкви главой общества вообще, государство – одной из функций религии (папоцезаризм). В силу той же традиции языческого Рима византийские императоры признавали за собой право голоса во многих церковных делах. Уже Константин Великий считал себя «внешним епископом» Церкви; его наследники предписывают Символы веры, назначают епископов, созывают Вселенские Соборы (цезаропапизм). Восточная Церковь была почти равнодушна как к папоцезаризму, так и цезаропапизму; ей была дорога не форма и не путь утверждения религиозной истины, а ее нерушимость. «Цезаропапизм» православных императоров (например, Юстиниана I) не встречал в ее среде протестов, или очень слабые; зато цезаропапизм еретиков она отражала с неимоверной и, в конце концов, всегда побеждающей энергией. Этим определяется и ее отношение к папоцезаризму – стремлению пап к верховному главенству в Церкви. Видя в консервативном и всегда православном Риме образец согласия и порядка, верного хранителя апостольского вероучения, на котором, как на пробном камне, можно было испытать восточное богословие, Восток отмалчивался и вначале даже внешним образом уступал Риму в его требованиях первенствующего и исключительного положения во Вселенской Церкви. За заслуги православию он осыпал пап самыми почетными и лестными эпитетами. Тем самым на Западе утверждалась уверенность, что Восток признает его юридический примат. Но как только папы получили возможность от слов перейти к делу и захотели законодательствовать в деле догмата на основании не предания, а западного богословского умозрения, эта попытка была встречена таким же (и даже более резким) отпором, как попытки еретиков-императоров. Это показалось Востоку покушением на религиозную истину, на исконную роль греческой мысли в мировой культурной истории.