Для объяснения его спешного отъезда придумывали различные причины: говорили, например, что он спасался от мести воинствующих еретиков, учение которых поверг критике. Мало кто понимал неизбежность этого шага, продиктованного всей логикой внутреннего духовного развития: аль-Газали жаждал постичь Истину и приблизиться к Богу и очень хорошо осознавал, что дальнейшее продвижение по этому пути без крутого изменения образа жизни для него невозможно. Он приехал в Сирию и прожил там около двух лет, в течение которых у него не было других занятий, кроме отшельнической одинокой жизни, упражнений в подвижничестве. Некоторое время аль-Газали провел в Дамасской мечети, не выходя из нее, на минарет которой забирался на целый день, запирая за собой дверь. Он сам признавался позже, что «хотел только одного – уединиться, преодолеть свой эгоизм, победить страсти, попытаться очистить душу». Находясь среди нищих отшельников, он со смирением подметал мечеть и убирал мусор. Проведя два года в уединенных размышлениях, он перебрался из Дамаска в Иерусалим, где также по целым дням просиживал взаперти в часовне ас-Сахра. После этого аль-Газали испытал влечение к совершению обряда паломничества и к подкреплению души посещением благих мест Мекки, Медины и гробницы пророка – и отправился в Хиджаз. Возвратившись их хаджжа, он опять поселился в Сирии и вел там самую простую, если не сказать – аскетическую жизнь. Его добровольное отшельничество продолжалось десять лет, в течение которых перед ним «раскрылись вещи, которые невозможно ни перечислить, ни разобрать». Он пишет: «Для меня стало совершенно достоверным, что теми, кто идет по пути Всевышнего Аллаха, являются именно суфии, что их образ жизни – наилучший путь, и что их нравы – наилучшие нравы». Приняв всем сердцем суфийские нравственные идеалы, аль-Газали вновь почувствовал тягу к перу. Истину, открытую ему Всевышним, он должен был теперь сделать всеобщим достоянием. В 1099–1102 гг. он пишет самое выдающееся (и глубоко выстраданное) сочинение – «Воскрешение наук о вере», которое на протяжении многих веков потом оставалось самой читаемой из его книг. Главное значение этого трактата в истории ислама состоит в том, что на его страницах было доказано полное соответствие суфизма букве и духу суннизма. Попытки подобного обоснования предпринимались и до него. Аль-Кушейри, Джунейд Багдади и другие пытались доказать единство суфийского учения и ортодоксального ислама, но им никак не удавалось втиснуть суфизм в тесные рамки шариата. Только благодаря аль-Газали тот занял достойное место в исламской культуре. Но объединение произошло не механически, а путем глубоко продуманной реформы обоих направлений. Можно сказать, что после аль-Газали суфизм стал мудрее, а правоверие – живее. Созданная им религиозная система строилась как на суннитских догмах, так и на суфийских ценностях. В теософии суфизма аль-Газали постарался разрушить, прежде всего, ее пантеистические построения. Идеи о том, что Аллах – это мир, и что материя есть как бы одно из воплощений Бога, конечно, не могли быть им приняты. Собственная теософия аль-Газали была изложена им в нескольких сочинениях и сводилась примерно к следующему. Все сущее, обладающее сейчас сложной иерархической структурой, имело своим первоначалом Аллаха, Который есть подлинный Творец мира, но Которого, однако, нельзя считать его непосредственным Создателем, т.к. это несовместимо с Его единством. По той же причине Он не управляет напрямую мировыми процессами. Вообще, переход Единства во множественность (т.е. Единого Аллаха во множественный мир) был одним из сложных затруднений исламской теологии. Чтобы преодолеть его, аль-Газали разработал учение об амре и муте. Амр – это как бы волевое усилие Аллаха, Его Повеление –  идеальная, близкая к Аллаху сущность, состоящая с Ним в тесном единстве, но все же отличная от Него. Персонификацией амра является мута (буквально, «тот, кому повинуются») – космическая сила, от которой зависит порядок и сохранение Вселенной. Переход от небытия в бытие происходит благодаря Аллаху, который есть Явное Само По Себе, Явное По Определению. Только благодаря Ему становится явным и все остальное.