Такие больные, наверное, говорят себе: я чувствую, что сойду с ума, если только на одно мгновение поддамся. Это усилие с целью сохранить себя, непрерывность своего сознания, рассудок и самообладание должно быть очень напряжённым. Такое напряжение возникает у Гёльдерлина и находит своё выражение в стихотворениях 1801–1805 гг. Более поздние стихотворения лишены этого напряжения, возникают легко или случайно – либо просто по ассоциации, либо как краткие выражения некоего вполне естественного чувства. Долговременного скрепляющего воздействия дисциплины уже больше нет, но нет и будоражащего глубины, волнующего душевного содержания, а есть лишь необузданные проявления всевозможных функций и «манер», прерываемые обеднёнными смыслом состояниями возбуждения. Здесь есть привычная симптоматика конечного состояния – впадение в детство, импульсивность и т.д. В совокупной картине даже этого конечного состояния всё же ощущается некая атмосфера, указывающая на то, что это конечное состояние именно Гёльдерлина. Противоположность эмоциональной сферы и дисциплинирующего, рационализирующего, формирующего порядка – общее свойство духовной жизни всего человечества; следы соответствующего напряжения так или иначе проявляются у каждого человека. И у Гёльдерлина эти проявления (как до, так и во время болезни) живее, чем у других, не только из-за его выдающейся духовности, но и из-за лабильности психики, у него – прирождённой. Следующее его высказывание 1797 г. аналогично тем, которые часто встречаются у невротиков: «Общество Гегеля исключительно благотворно для меня. Я люблю спокойных людей разума, потому что с ними так хорошо можно сориентироваться, когда ты не знаешь толком, как постичь то, что происходит с тобой и с этим миром». 1798 г.: «Спокойный разум есть та священная эгида, которая в мирской войне защищает сердце от отравленных стрел». Подразумеваемое противопоставление охватывает очень многое: сознательную волю, активный разум, инстинктивную формирующую силу, творящую способность выражения. В болезни это противопоставление приобретает невыносимую остроту. Но в переживании, которое болезнь будит и усиливает, есть смысл и глубина, оно не безразлично, оно способно воздействовать как откровение, как нечто божественное. Об этом Гёльдерлин пишет в декабре 1801 г.: «Прежде я мог громко порадоваться какой-нибудь новой правде, какому-нибудь новому воззрению на то, что превыше нас и вокруг нас, а нынче боюсь, чтобы это не привело меня к такому же концу, как старика Тантала, который получил от богов больше, чем он мог переварить». Это столь естественно выраженное в последней фразе ощущение угрозы потрясения силой божественного откровения вновь возникает в мифическом мире Гёльдерлина, переживаемом как вполне реальный, бесспорный и само собой разумеющийся, в виде картины, изображающей опасности, исходящие от Бога. Гениальный шизофреник Гёльдерлин в качестве убежища от обид грубой и враждебной человеческой деятельности возводит из своих любимейших грёз наяву храм своего мировоззрения, в котором греческие боги существуют рядом с матерью-природой и отцом-эфиром, – храм, в котором благородная стилевая чистота классицизма приглушена нежной мистической полутьмой романтизма. Себя самого и людей, которых он любит, он ощущает эллинами, заблудившимися в поздней варварской эпохе, а в идеальных, по его представлениям, фигурах перикловых Афин он видит своих братьев, которых он тщетно искал среди своих современников. Все фигуры, возникающие в фантазии Гёльдерлина и, затем, в его стихах, кротки, тихи и прекрасны. Нигде не слышится шум действительности, везде – персонифицированные чувства самого поэта и мягкий, приглушённый внутренний свет его аутистично-мечтательной личности.