ГЁЛЬДЕРЛИН Иоганн Христиан Фридрих - Страница 6

Летом 1802 г. душевная болезнь становится очевидной для окружающих. Гёльдерлин был тогда домашним учителем в Бордо. Он оставляет место и, ошеломлённый и внешне опустившийся, возвращается домой (у него явные признаки безумия). Следуют состояния возбуждения с проявлениями жестокости. В 1803 г. Шеллинг пишет о нём: «Дух совершенно расстроен... в полном отсутствии сознания... отталкивающе пренебрегает своей внешностью... Поведение помешанного... тих и обращён в себя». В 1806 г. из-за слишком участившихся состояний возбуждения его вынуждены поместить в клинику, но в 1807 г. семья вновь забирает его. Вне всяких сомнений, произведения Гёльдерлина, относящиеся к 1801–1805 гг., возникли в то время, когда он был болен шизофренией. Расхождения в оценках этих произведений вызывают удивление. Не привлекавшие к себе особого внимания в течение ста лет, опубликованные посторонними людьми, поздно, неполно и с искажениями, в наше время оценённые в сравнении с ранними произведениями как явно малозначительные, поскольку они несут на себе отпечаток психоза. Начиная с 1805–1806 гг., в поэзии Гёльдерлина ещё раз происходит коренное изменение, и вновь путём медленных переходов. Стихотворения становятся теперь более простыми, более детскими и даже более пустыми. Возникают случайные ритмы; часто эти стихи трудно понять, даже прилагая максимальные усилия. Например, стихотворение «Весна»: «Оставил человека дух тревожный, Весна уже цветёт, всё делая роскошным, Зелёные поля чудесно расстилает – И вот уже ручей но ним бежит, сверкает, И склоны гор стоят, покрытые лесами, И благодатный дух простора над полями...». Вплоть до конца его дней время от времени появляются и совершенно ясные, потрясающие своей скромностью короткие стихи: «Мирские радости, как вы приятны были! Утехи младости давно, давно уплыли, В апрель и май, в июль вернуться невозможно, И я теперь ничто, и жизнь моя ничтожна». Трудно понимаемые, спутанные отрывки, не содержащие переходов и связующих элементов, ряды мыслей и картин, представляющиеся случайными или даже содержащие бессмысленные повторения и перестановки слов, всё ещё не опубликованы, поскольку их аутентичная публикация, по-видимому, едва ли возможна. У Гёльдерлина рано появилось сознание своего поэтического призвания. В поэте, в пророке и в герое он видит проявления одного и того же божественного начала. Деяния героя стоят для него в одном ряду с призванием поэта: «Ранее всего прочего примем со всею любовию и со всею серьёзностью великие слова «homo sum, nihil humani a me alienum puto» («Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо»); это не должно сделать нас легкомысленными, это должно сделать нас искренними перед самими собой, и прозорливыми, и терпеливыми перед лицом этого мира; но тогда и не позволим же помешать нам никакой болтовнёй о вычурности, преувеличении, тщеславии, странности и т.д., не позволим помешать нам бороться изо всех наших сил и со всей проницательностью и нежностью стремиться установить более свободную и глубокую связь между нами и другими, и со всем человеческим – будь то в художественном изображении или в реальном мире; и если царство тьмы ворвётся к нам силой, мы бросим наше перо под стол и во имя Божие пойдём туда, где нужда будет больше всего, и где мы будем нужнее всего». «Если так суждено, мы разобьём наши несчастные скрипки и совершим то, о чём мечтали художники». Хотя Гёльдерлин с юности был уверен в своём призвании поэта, он постоянно испытывал трудности, чувствовал себя неспособным разобраться в реальной действительности и жаловался на современный ему мир.

 



 
PR-CY.ru