Приоритет поэтического и «ощущение» близости Бога у Гёльдерлина выражены на философском языке Шеллингом в его теории «эстетического созерцания» и в «философии откровения» (в гимне «Патмос» Гёльдерлина говорится: «Близок И труден для понимания Бог. Но где опасность, там вырастает И спасительное). Отличавшийся чрезвычайно сенситивной, нежной, нуждавшейся в защите душевной организацией, он был глубоко религиозной натурой. Уже в последние годы своего безумия он вдруг попросил ходившего за ним умелого столяра Циммера смастерить для него из дерева греческий храм и написал ему на доске такие слова: «Зигзаги жизни вычертят такое, Что путь тропы и склон горы напомнит, Бог Вечности нас, здешних, там исполнит Гармонией, воздаянием и покоем». Чувства Гёльдерлина и до болезни часто бывали уязвлены. Внутренне он никогда не мог преодолеть глубокую пропасть между аутистическими мечтами своей нежной и гордой души и грубыми, травмирующими реалиями человеческого мира. Но сильно развитое чувство духовной независимости не позволяло ему искать в учении церкви удовлетворения своей внутренней потребности в «гармонии и покое». Поэтому его религиозное чувство нашло для себя весьма показательный выход в скромном глубоком пантеизме, который с самой юности оставался у него некоей исходной точкой его личности и его поэтического творчества. Внутренние истоки этой его мистической любви к природе он сам указывает в оде «Капризные»: «Я понимал молчание эфира, людское слово я не понимал. Гармонья шепчущих дубрав – мой воспитатель, среди цветов учился я любить. И на руках богов я вырастал». До начала болезни в одном фрагменте, посвящённом Эмпедоклу, встречается представление, внешне подобное этому, однако подобие это лишь кажущееся. Жрец Гермократ обосновывает необходимость уничтожить Эмпедокла: «Опаснее, чем меч и чем огонь, Дух человеческий, подобье Божье, Когда молчать не может он и тайну Свою сберечь, не выдав. Будь он нем, Храня покой, давая то, что нужно, Он благом был бы нам. Но алчно пламя, Когда оно покинет свой очаг. Да сгинет тот, кто, душу и богов Своих предав, святую тайну слов Невыразимых выразить захочет И, словно воду, свой опасный дар Расплещет и растратит; это хуже, Чем убиение... и должен жить, В безумье и тоске сгорая, каждый, Кто Божье в руки человеку даст». Если здесь идёт речь о проблеме, быть может, заставляющей вспомнить Великого инквизитора Достоевского (т.е. о том, что для людей хорошо и что может представлять для них опасность в речах и фигурах профетических, выдающихся личностей), то после начала болезни вопрос ставится совсем иначе. Теперь появляется опасность уже для самого поэта, он может быть уничтожен, тогда как его задача как раз в том, чтобы это опасное божественное содержание заключить в форму поэзии и передать людям, не причинив им вреда. Как Вакх, бог виноделия, рождённый от Семелы после того, как её поразила молния Юпитера, стал посредником, передав небесный огонь смертным в виде безобидного питья, так поэт улавливает божественную грозу и передаёт в песне то, что без такого воплощения было бы разрушительным: «И, волей Вакха, ныне бесстрашно пьют Огонь небесный дети земли. Но нам, поэтам, должно, стоя под Божьей Грозою ужасной с главой непокрытой, Ловить лучи Отца, Его самого И в ваш язык небес дары Нести в ладонях, окутав их в песни. Ведь только чистым сердцем, Как дети чистым, нам, чьи души безгрешны, Лучи Отца огнём не зажгут ладонь, И, сострадая вечно и глубоко, Его страданью, сердце всё ж будет жить». Формирующая и дисциплинирующая сила способна противостоять этим потрясениям. Здесь речь идёт не об умолчании и не о частичной передаче опасного содержания, а о воплощении, не о сокрытии тайны, а о творении. Поэтому боги осторожны в своих контактах с людьми: «Но Бог, щадя и меру точно зная, На миг один жилья людского прикасаясь, Хранит нас... Но слишком трудно этот дар вместить, Ведь если бы Дарящий не скупился, Давно благословенный Им очаг Наш кров и стены в пепел обратил».