Таким образом, немецкий поэт отмечает у французских просветителей Дидро и Руссо не столько то, что их разделяет, сколько то, что объединяет – их роль в борьбе за сближение искусства с жизнью. Диапазон эстетических исканий молодого Гёте необычайно широк. Преодолевая влияние анакреонтики, он обращается к разным традициям, как немецким, так и иноземным. Внимание поэта привлекает национальная самобытность Ганса Сакса (1494–1576 гг.). Гете даже пользуется его излюбленным стихом, так называемым книттельферсом. В жанре оды он продолжает Фридриха Готлиба Клопштока (1724–1803 гг.), но ещё в большей степени стремится усвоить тон и поэтическую манеру греческого поэта Пиндара (VI–V вв. до н.э.), своеобразно сочетая мифологические образы и возвышенную лексику со штюрмеровской эмоциональностью и руссоистским восприятием природы («Песнь странника в бурю»). Обогащённый разными литературными традициями, Гёте-поэт обретает свою собственную неповторимую интонацию. Покоряющей была задушевность и простота его любовной и пейзажной лирики, его застольных песен. Впервые в немецкой поэзии были найдены безыскусные и в то же время ёмкие и точные слова, чтобы передать национальный колорит природы, взволнованно рассказать о человеческой жизни, отразить мысли и настроения охотника, путника на дороге. Лирика молодого Гёте покоряет ренессансным полнокровием, светлым, жизнерадостным мироощущением: «Как  эту  радость В  груди  вместить! – Смотреть! и  слушать! Дышать! и  жить!» («Майская песня»). Драматические опыты Гёте-штюрмера предстают, прежде всего, как памятники его настойчивых, беспокойных исканий. «Одержимым» называл его друг Фридрих Генрих Якоби (1743–1819 гг.). Гёте переходит от одного замысла к другому, пробует перо в разных драматических жанрах, ищет героев во всех эпохах, легендарных и исторических (Прометей, Цезарь, Магомет, Бомарше), пишет масленичные действа в духе Ганса Сакса, пародии, шутки, сатиры в драматической форме. Активно не приемля окружающего убожества, Гёте ищет настоящего героя, с характером и волей к действию. В монологе из неоконченной драмы (1773 г.) его Прометей непокорен, бесстрашен, исполнен достоинства. Но Гёте передаёт не только пафос сопротивления и борьбы, но и величие созидательных усилий. Его Прометей – творец, созидатель, мастер: «Здесь сижу я, людей ваяю, по своему подобию, род равный мне: чтобы страдать и плакать, наслаждаться и радоваться – и Зевсом пренебрегать, как я!» В поисках героя поэт приходит к легенде о чернокнижнике XVI в. Фаусте. Ранний вариант «Фауста» (1773–1775 гг.), так называемый «Прафауст», многообразно отразил атмосферу «Бури и натиска», в которой он создавался. Штюрмеровским пафосом проникнут первый монолог Фауста – непримиримо-страстное отрицание им мёртвой схоластической науки. Дерзкая попытка Фауста заявить о себе как о равном Духу земли и трагическое ощущение беспомощности перед титанической мощью непостижимой Природы – это одна из тех коллизий, которые волновали «бурных гениев». В этом эпизоде концентрированно передан трагический аспект штюрмеровского бунта, так, как он выражен у Фридриха Максимилиана Клингера (1752–1831 гг.) и у молодого Фридриха Шиллера. Конфликт между Фаустом и Мефистофелем ещё не стал основным в драме, не было «Пролога на небесах», не было сцены договора, определяющих философский смысл окончательного варианта первой части. На первом плане оказалась история Маргариты. Но популярная у штюрмеров тема получила в «Прафаусте» совершенно иную трактовку. Героини Ленца, Вагнера, Бюргера – соблазнённые и обманутые девушки, жертвы вероломства, но образ Маргариты связан с философией чувства, с культом природы у Руссо. Для Фауста она воплощение природы, как для Вертера – Шарлотта.