Самодостоверность сознания, «cogito ergo  sum» (декартовское  «мыслю, следовательно, существую»), равно как и теория врождённых идей, является исходным пунктом картезианской гносеологии (теории познания). Достоверность, объективность, истина (хотя и имеют трансцендентные гарантии) устанавливаются и держатся только благодаря индивидуальному усилию. Именно безграничная свобода воли является у Декарта метафизической основой возможности очищения сознания и перевоссоздания его в качестве автономного. Не столько с целью утверждения реальности существования мира и человеческого тела (в чём, по выражению Декарта, «никогда не сомневался ни один здравомыслящий человек»), сколько для последовательного выполнения своей философской задачи: исследования различных способов данности существующего сознанию. Картезианская физика (в противоположность ньютоновской) считала всё протяжённое телесным, отрицая пустое пространство, и описывала движение с помощью понятия «вихрь» (физика картезианства впоследствии нашла своё выражение в теории близкодействия). В развитии картезианства обозначились две противоположные тенденции: во-первых, к материалистическому монизму; во-вторых, к идеалистическому окказионализму. Мировоззрение Декарта положило начало так называемому картезианству, представленному голландской (Барух Спиноза; 1632–1677 гг.), немецкой (Готфрид Вильгельм Лейбниц; 1646–1716 гг.) и французской (Николь Мальбранш; 1638–1715 гг.) школами. Исходной точкой рассуждений Декарта является поиск несомненных оснований всякого знания. В эпоху Возрождения Мишель де Монтень (1533–1592 гг.) и Пьер Шаррон (1541–1603 гг.) пересадили во французскую литературу скептицизм греческой школы Пиррона из Элиды (около 360 – 270 гг. до н.э.). Скептицизм и поиски идеальной математической точности – два различных выражения одной и той же черты человеческого ума: напряжённого стремления достигнуть абсолютно достоверной и логически непоколебимой истины. Им совершенно противоположны, с одной стороны, –  эмпиризм, который довольствуется истиной приблизительной и относительной, с другой, – мистицизм, который находит особое упоение в непосредственном сверхчувственном, надрациональном знании. Ничего общего ни с эмпиризмом, ни с мистицизмом Декарт не имел. Если он искал высшего абсолютного принципа знания в непосредственном самосознании человека, то речь шла не о каком-либо мистическом откровении неведомой основы вещей, а о ясном, аналитическом раскрытии самой общей, логически неопровержимой истины. Её открытие являлось для Декарта условием преодоления сомнений, с которыми боролся его ум. Эти сомнения и выход из них он окончательно формулирует в «Первоначалах философии» следующим образом: «Так как мы рождаемся детьми и составляем разные суждения о вещах прежде, чем достигнем полного употребления своего разума, то многие предрассудки отклоняют нас от познания истины; избавиться от них мы, по-видимому, можем не иначе, как постаравшись раз в жизни усомниться во всём том, в чём найдём хотя бы малейшее подозрение недостоверности…. Если мы станем отвергать всё то, в чём каким бы то ни было образом можем сомневаться, и даже будем считать всё это ложным, то хотя мы легко предположим, что нет никакого Бога, никакого неба, никаких тел и что у нас самих нет ни рук, ни ног, ни вообще тела, однако же не предположим также и того, что мы сами, думающие об этом, не существуем: ибо нелепо признавать то, что мыслит, в то самое время, когда оно мыслит, не существующим. Вследствие чего это познание: я мыслю, следовательно, существую, – есть первое и вернейшее из всех познаний, встречающееся каждому, кто философствует в порядке. И это – лучший путь для познания природы души и её отличия от тела; ибо, исследуя, что же такое мы, предполагающие ложным всё, что от нас отлично, мы увидим совершенно ясно, что к нашей природе не принадлежит ни протяжение, ни форма, ни перемещение, ничто подобное, но одно мышление, которое вследствие того и познаётся первее и вернее всяких вещественных предметов, ибо его мы уже знаем, а во всём другом ещё сомневаемся».