Пьер делла Винья – тоже писатель, который в середине XIII в. считался образцовым стилистом. Однако Данте беседует с ним не непосредственно, как с Брунетто Латини, а через переводчика, обязанности которого берёт на себя Вергилий. Главному герою «Комедии» (а он эстетически не вполне тождествен автору) уже чужд архаический стиль сицилийского литератора, пользоваться им он не умеет. Создатель же «Комедии», свободно владеющий всеми стилями средневековой литературы, позволяет Пьеру делла Винья говорить свойственным ему при жизни метафорическим слогом, потому что уже знает, что стиль – это человек, а ему хочется (причём, казалось бы, явно вопреки Божьей воле) воскресить человеческий облик самоубийцы, ставшего жертвой злобной клеветы. Впрочем, и язык самого героя «Комедии» тоже меняется в зависимости от обстоятельств и собеседников. Чувствительный с Франческой, Данте становится жестоким, попав в круг предателей. Тут он демонстрирует виртуозное владение вульгаризмами средневекового «комического стиля». Предатели вмёрзли в лёд, и Данте сравнивает их с лягушками. В одном из предателей, который «ругался всем дурным», он заподозрил политического врага и потребовал, чтобы тот назвал своё имя. Грешник отказывается. Предатели не хотят, чтобы память об их предательстве сохранилась на земле. Тогда Данте вцепляется в волосы врагу и втягивается в типичную для Ада вульгарно-комическую сцену. Однако даже в кругу предателей он сохраняет по-человечески способность сострадать грешникам, хотя не только с божественной, но и с его собственной точки зрения нет на свете греха более страшного, чем измена. Могучая дантовская индивидуальность видоизменяет комический стиль даже в самых глубинах преисподней – там, где отрицающий человека комизм должен был бы, казалось, достигнуть своей абсолютности. Неподалёку от величайших предателей (Иуды, Брута и Кассия) Данте видит графа Уголино делла Герардеска, яростно грызущего череп архиепископу Руджери дельи Убальдини. Эта сцена написана с типичными для готики натуралистическими деталями: «Подняв уста от мерзостного брашна, Он вытер свой окровавлённый рот О волосы, в которых грыз так страшно, Потом сказал...» Однако готика только обрамляет рассказ Уголино, оттеняя его трагическую патетику. Первые же слова, с которыми граф обращается к Данте, заставляют вспомнить о Франческе: «Отчаянных невзгод ты в скорбном сердце обновляешь бремя». Уголино (и опять-таки как Франческа) рассказывает, плача. Граф-предатель, преданный своим сообщником, никакого сочувствия у Данте он, казалось бы, вызвать не может. Тем не менее, поэт его не казнит ни сарказмом, ни насмешкой. Вместе с Уголино погибли его сыновья, и Данте строит рассказ грешника так, чтобы трагедия отца, бессильного помочь изнемогающим от голода детям, стёрла воспоминания об измене. Рассказ Уголино вызывает не смех, а страх и сострадание. Данте касается здесь проблемы, которая заставит много столетий спустя мучиться атеиста Ивана Карамазова. Он возвращает предателю Уголино человечность, потому что вместе с ним страдали невинные дети, и потому что отец стал свидетелем мучительной смерти собственных сыновей. Для убийцы детей Данте требует кары гораздо более суровой, чем послушник Алёша. Выслушав горестный рассказ предателя, он проклинает Пизу, желая «чтоб утонул» весь её «бесчестный люд!».