Немецкий филолог Эрих Ауэрбах (1892–1957 гг.) писал: «Никогда, даже в античные времена, не затрачивалось столько искусства, столько выразительной силы на то, чтобы придать почти болезненно проникновенную наглядность земному человеческому образу». Благодаря необычной для Средних веков человечности, в сверхматериальном Аду столь характерный для комического стиля гротеск порой вытесняется чуть ли не романтически-сентиментальной патетикой. Пример тому – пятая песнь, где изображены ввергнутые в грех сладострастия. Здесь Данте касается одной из излюбленных тем «комических» поэтов, однако вместо вульгарной и чувственной Беккины из-под его пера выпархивает нежная Франческа, говорящая таким изысканно простым и вместе с тем общечеловечным языком, что почти вся её скорбная речь превращается в пословицы, которые потом часто будут цитировать не только итальянские, но и многие русские писатели: «Любовь, любить велящая любимым, Меня к нему так властно привлекла...», «Тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена В несчастии...» Франческа и не названный поэтом Паоло даже в низменно материальном Аду лишены осмеиваемой Средневековьем плоти. Они – духи, и Данте не смеётся над ними, а сочувствует им и сострадает: «Дух говорил, томимый страшным гнётом, Другой рыдал, и мука их сердец Моё чело покрыла смертным потом; И я упал, как падает мертвец». В эпизоде с Франческой в стиль «Комедии» вторгается лексика и стилистика «Новой жизни». Чувственная любовь Паоло к Франческе оправдывается порывами и требованиями «честного сердца», послушного любви. «Сладостный новый стиль» вошёл в стилевое единство «Комедии», наложив свой отпечаток не только на «Рай», где его спиритуалистичность оказалась более чем уместной, но и на материально-гротескный «Ад». Не менее примечательна песнь XV. В ней изображены содомиты. Средневековый комический стиль требовал здесь предельно низменных слов и образов. Однако Данте узнаёт среди толпы своего учителя Брунетто Латини, и чувство личной симпатии к человеку побеждает отвращение к греху. Образ Брунетто складывается в его разговоре с Данте. «Сладостности» стиля тут, естественно, нет, но средневековый комизм предельно ослаблен. Беседуют два писателя, хорошо понимающие друг друга, и слог их прост, хотя чуть-чуть подчёркнуто литературен, особенно у Латини, который гордится талантом и богоизбранностью своего гениального ученика, но всё ещё пытается сохранить по отношению к нему тон наставника. Человечность Латини выявляется именно через литературность его речи. Данте, как обычно, находит один гениальный штрих, который сразу воскрешает в грешнике его земную человеческую личность. Брунетто Латини – писатель, и больше всего его, естественно, беспокоит судьба его литературного наследия. Последние слова Брунетто, обращённые к Данте, о его большом энциклопедическом сочинении: «Храни мой Клад, я в нём живым остался, Прошу тебя лишь это соблюсти». В дантовском Аду грешники говорят о разном и по-разному. Это придаёт им пластичность, являющуюся, впрочем, признаком «прекрасного стиля» дантовской поэмы. Черти ругаются, как заправские «комические» поэты, и наделяют друг друга вульгарными прозвищами. Но министр императора Фридриха II Пьер делла Винья изъясняется с витиеватостью придворного оратора: «Я тот, кто оба сберегал ключа От сердца Федерика и вращал их К затвору и к ответу, не звуча, Хранитель тайн его, больших и малых».