В поэме много строк, которые позволяют читателю отождествлять изображённого в ней человека с личностью реально-исторического Данте, написавшего «Новую жизнь», любившего Беатриче, дружившего с Форезе Донати, неустанно трудившегося на благо Флоренции, а затем изгнанного из неё политическими врагами. Величайшая политическая смелость Данте состояла не только в том, что он приписал Богу собственные общественные идеалы и политические антипатии (этим грешили многие средневековые пророки и проповедники), – гораздо более дерзновенной была его уверенность в том, что трансцендентная гармония полностью соответствует его личным представлениям о прекрасном, добром и справедливом. Личность Данте, героя и повествователя, обеспечивает органическое единство как композиции и распределения сюжетного материала поэмы, так и её языка и слога, т.е. всего её художественного стиля. Единство «Комедии» заметно представлено в геометрической пропорциональности её построения и в той роли, какую играет в ней символика чисел. Тут внутренняя соразмерность выступает на поверхность формы и вполне соответствует традиционным представлениям о гармонии. Во всём сознательная, таинственная символика, как и в «Обновлённой жизни»; число 3 и его производное (9) царит невозбранно: трёхстрочная строфа (терцина), три кантики «Комедии»; за вычетом первой, вводной песни на «Ад», «Чистилище» и «Рай» приходится по 33 песни, и каждая из кантик кончается тем же словом: «звёзды» («stelle»); три символических жены, три цвета, в которые облечена Беатриче, три символических зверя, три пасти Люцифера и столько же грешников, им пожираемых; тройственное распределение Ада с девятью кругами и т.д.; семь уступов Чистилища и девять небесных сфер. Всё это может показаться мелочным, если не вдуматься в миросозерцание времени, в ярко-сознательную, до педантизма, черту миросозерцания Данте; всё это может остановить лишь внимательного читателя при связном чтении поэмы, и всё это соединяется с другой, на этот раз поэтической последовательностью, которая заставляет нас любоваться скульптурной определённостью Ада, живописными, сознательно бледными тонами Чистилища и геометрическими очертаниями Рая, переходящими в гармонию небес. Так преобразовалась схема загробных хождений в руках Данте, может быть, единственного из средневековых поэтов, овладевшего готовым сюжетом не с внешней литературной целью, а для выражения своего личного содержания. Он сам заблудился на половине жизненного пути; перед ним, живым человеком, не перед духовидцем старой легенды, не перед списателем назидательного рассказа или пародистом фабльо, развернулись области Ада, Чистилища и Рая, которые он населил не одними лишь традиционными образами легенды, но и лицами живой современности и недавнего времени. Над ними он творит суд, какой творил над собой с высоты своих личных и общественных критериев: отношений знания и веры, империи и папства; он казнит их представителей, если они неверны его идеалу. Недовольный современностью, он ищет ей обновления в нравственных и общественных нормах прошлого; в этом смысле он laudator temporis acti в условиях и отношениях жизни, которым Боккаччо подводит итог в своём «Декамероне»: какие-нибудь тридцать лет отделяют его от последних песен «Божественной Комедии».