Для Булгакова характерна ещё одна особенность: его герой, будь то в прозе или в драме, возвращается автором к истокам судьбы. И Мольер ещё не знает масштаба своего гения («Кабала святош»), и поэзию Пушкина («Последние дни») принято считать слабее поэзии Владимира Григорьевича Бенедиктова (1807–1873 гг.), и даже Иешуа странствует, боясь боли, не чувствует себя всемогущим и бессмертным. Суд истории ещё не совершён, а время разворачивается, принося с собой возможности перемен. Вероятно, именно эта черта булгаковской поэтики сделала невозможной постановку «Батума» (1939 г.), написанного как драма не о всесильном властителе, а об одном из многих, чья судьба ещё не приняла окончательных очертаний. Наконец, в произведениях Булгакова встречаются лишь два варианта финалов: либо вещь заканчивается гибелью главного героя, либо финал остаётся открытым. Писатель предлагает модель мира, в которой существует бесчисленное количество возможностей. И право выбора поступка остаётся за действующим лицом. Тем самым автор помогает читателю ощутить себя созидателем собственной судьбы. А из множества отдельных судеб слагается и жизнь страны. Идея свободного и исторически ответственного человека, «лепящего» настоящее и будущее по своему образу и подобию, предложенная Булгаковым, – драгоценный завет всей его творческой жизни. Но несмотря на обилие  «житейских подробностей», решение мировоззренческих проблем остаётся главным в его творчестве. Одной из таких проблем является соотношение профанного и сакрального в жизни человека. Булгаков стремится доказать, что мерзости жизни можно уменьшить, если социальное измерять ценностями сакрального (нельзя порот шомполами, если на груди красные банты, тем более, если человек говорит о Декларации прав человека и гражданина). Тем более нельзя убивать человека, если тот даже о Крысобое говорит, что он «добрый человек». Возможно, Булгаков хочет сказать, что именно ради самой высокой идеи совершаются самые зверские дела, и в этом – один из «сюрпризов» его романа, написанного в условиях тирании. Возможно, он хочет сказать, что нельзя смешивать сакральное с профанным, социальное – с потусторонним. Тем не менее, писатель, видимо, хотел примирить непримиримые вещи – сакральное и профанное (всё тот же христианский социализм?), но читатели увидели в романе лишь «житейские подробности». Думается, что из-за их схожести в сюжете романа и биографии писателя. Прототипом Маргариты часто считали Елену Сергеевну Шиловскую, а прототипом Мастера – самого Булгакова, тем более что их союз, наделавший много шума, был замечен в высших политических кругах. Но Мастер в романе, как известно, не только не пострадал, но и был облагодетельствован Воландом. Почему? Он написал роман о Понтии Пилате, но обижался, когда его называли писателем, а не Мастером (писатель – тот, кто просто описывает, а Мастер – творит). Поэтому получился роман в романе, двойное зеркало. Ради чего? Если вспомнить разговор Воланда с Мастером, его намёки на то, что роман принесёт ещё писателю сюрпризы, что рукописи не горят, хотя Мастер роман сжёг, то напрашиваются вопросы: зачем он его сжёг, и откуда в нём эта мания преследования? Воланд спрашивает, словно не знает, о чём речь: «О чём роман?» – «Роман о Понтии Пилате». «Тут опять закачались и запрыгали языки свечей, задребезжала посуда на столе, Воланд рассмеялся громовым образом, но никого не испугал и смехом этим не удивил. Бегемот почему-то зааплодировал. – «О чем? О чём? О ком?» – заговорил Воланд, перестав смеяться (который, кстати, заранее обо всём знал, и спрашивать ему было незачем). – «Вот теперь? Это потрясающе! И Вы не могли найти другой темы?..»