Всякий раз она достигается у Бодлера густой лирической насыщенностью атмосферы такого отрывка – исповедальной («Полмира в волосах», «Опьяняйтесь!»), саркастической («В час утра», «Дары фей»), овеянной грёзами («Приглашение к путешествию», «Прекрасная Доротея»), несущей в себе выстраданный вызов («Куда угодно, лишь бы прочь из этого мира»). Собственно, в стыковке, несовместимой совместимости этих разнопорядковых умонастроений Бодлер и усматривал особый уклад городского жизнечувствия, а в самом своём письме искал, прежде всего, гибкого единства в чересполосице несхожих и, однако, переходящих друг в друга словесных построений – то прихотливо вьющихся, изысканных, то взрывных, как бы задыхающихся, то круто взмывающих до высот почти крика, то устало опадающих в афористически высказанной скептической житейской мудрости. В истории самосознания лириков Франции (их философии своего дела и извлекаемых отсюда установках письма) сверхзадача бодлеровских «стихотворений в прозе» – очень крутой сдвиг, даже переворот. Именно здесь воплощена со всей завершенностью (по-своему последовательнее, чем в «Цветах Зла») посылка Бодлера, согласно которой красота в искусстве, получаемая при переплавке житейской «грязи», дотоле отталкивавшей своей неказистостью, в «золото» самой высокой пробы, всегда исторична и неповторимо личностна. Посягательство на просодию как на последний оплот каноничности в лирике знаменовало собой следующий решительный шаг вслед за реформаторами из поколения Гюго – дерзкое провозглашение права находить, изобретать без освящённых давностью правил, по собственному свободному разумению, применительно к данному (и только данному) замыслу. Один из уроков Бодлера, гласящий, что поэзия вовсе не обязательно стихи, что стиха-то в ней может не быть и в помине, мало-помалу утверждается с тех пор в словесной культуре Франции и порождает мощно ветвящуюся в XX в. отрасль лирики. Всякий раз тут вновь и вновь поднимается мятеж против стихосложения, оставляя после себя очередной жанровый парадокс: «стихотворение в прозе» – исключение из вековых правил. Упорядоченность отнюдь не сводима к строю письма, именуемого поэтической прозой: зачастую здесь нет ни легкой ритмизации, ни проблесков рифмы, ни благозвучной гладкописи. Понуждая нашу восприимчивость к добавочному напряжению необычным отсутствием ожидаемых поначалу размера и звуковых повторов, к концу же покоряя своей подспудной, лишенной обозримых признаков слаженностью, подобные плоды изобретательного писательского остроумия служат усиленными возбудителями того самого «празднества мозга», какое призваны нести, по Бодлеру, вспышки проницательного воображения. Правда, у самого Бодлера в них ещё дают о себе знать следы повествовательно-описательные – зарисовка, рассказ. У тех, кто последует за ним путями «стихотворчества в прозе», результаты этой разновидности работы со словом обретут чистоту собственно лирического смыслоизлучения. С конца XIX в. лирики Франции, возводя к Бодлеру свою родословную, восторженно платили ему дань признательности. Выдающийся французский поэт Артюр Рембо (1854–1891 гг.), мало к кому испытавший почтение, так отозвался о Бодлере: «Это король поэтов, настоящий Бог». И хотя всякий раз его заслуги истолковывали по-разному, прежде всего, их усматривали в горделиво-дерзком завете придать трудам художника достоинство такой духовной деятельности, которой по плечу исключительные домогательства, прямо-таки сакрально-магические.