Затевая очередной такой побег в желанные дальние дали, где «всё – порядок и красота, роскошь, нега, покой» («Приглашение к путешествию»), он знает, впрочем, что уезжать за тридевять земель не обязательно, да и заведомо чревато горчайшими разочарованиями: «искатели бесконечного – в предельности морей» под любыми широтами ждут встречи с самим собой – «оазисом ужаса в песчаности тоски» («Плаванье»). Зато совсем рядом как будто существует своя отдушина – волшебная вселенная грёз наяву, где личность мнит себя спасшейся от здешней «юдоли», сподобившейся «благодати». Бодлер был одним из первых, кто извлек из своих приключений в стране чудесных грёз, как, впрочем, и из опьянений всех видов (книга «Искусственный рай», 1860 г.), весьма горькие выводы: «Так старый пешеход, ночующий в канаве, Вперяется в Мечту всей силою зрачка. Достаточно ему, чтоб Рай увидеть вьяве, мигающей свечи на вышке чердака». Урок тем более сокрушительный, что невыносимо скверное повседневье снова и снова распаляет жажду бегства у вернувшихся с пустыми руками из сказочного забытья, тогда им ничего не остается, кроме тупикового исхода, обозначенного под самый занавес «Цветов Зла»: «Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило! Нам скучен этот край! О смерть, скорее в путь! Пусть небо и вода – куда черней чернила, Знай – тысячами солнц сияет наша грудь! Обманутым пловцам раскрой свои глубины! Мы жаждем, обозрев под солнцем всё, что есть, На дно твое нырнуть – Ад или Рай – едино! – В неведомую глубь – чтоб новое обресть!» Однако есть у Бодлера помимо сновидчества еще и другой путь избавления от затерянности в дебрях собственной скорби – путь, на сей раз не уводящий от жизни, а, напротив, к ней приводящий. Он пролегает через мостовые парижских улиц и площадей, где на каждом шагу могут случиться встречи, позволяющие забыть о своей хандре, мысленно переселиться в чужую оболочку, дорисовав в воображении участь случайного прохожего, чей облик почему-то вдруг выделился из толпы, запал в память («Рыжий нищенке», «Прохожий»). Так возникают в «Цветах Зла» городские зарисовки, в основном вынесенные в раздел «Парижские картины», – блистательное воплощение «духа современности», которое сделало Бодлера лирическим первооткрывателем новейшей городской цивилизации. Бодлеровский Париж – громадное вместилище пестрого всеединства жизни с её круговоротом лица и изнанки, перекресток веков и нравов, где столкнулись, сплелись седая старина и завтрашнее, шумное многолюдье и одиночество посреди толчеи, роскошь и невзгоды, разгул и подвижничество, грязь и непорочность, сытое самодовольство и набухающий гнев. Тут на окраины изрыгается «мутная рвота огромного Парижа», и оттуда же, из предместий, где «кипит грозовое бродило», на его площади выплескивается бунтарская лава. В парижских набросках Бодлера особенно внятно приоткрывается нравственно-социальная грань его лирического дара, по-своему подключенного к умонастроениям протеста, загнанным во Франции после 1851 г. в глухое подполье. Потому-то не отрекся от помыслов о справедливом переустройстве жизни и бодлеровский подвыпивший бедолага-мусорщик, бредущий в потемках, бормоча себе что-то под нос: «Он бесправным, униженным дарит права, Он злодеев казнит и под злым небосклоном Человечество учит высоким законам». Здесь, как и  в других зарисовках, проникнутых обидой за жертвы житейской жестокости, Бодлер, по словам французского писателя и литературного критика Анатоля Франса (1844–1924 гг.), «почувствовал душу трудящегося Парижа». Словно выхваченные на лету из уличной сутолоки так, чтобы сохранилась вся их свежесть, меткие наблюдения Бодлера, завзятого путешественника по Парижу, вместе с тем складываются обычно не столько в зрелище, сколько в видение – порой радужное, чаще пугающее.