В век апологетов они встречаются у мученика Иустина Философа, Афинагора («Между нами найдешь даже многих и мужчин и женщин, которые состареваются безбрачными, надеясь теснее соединиться с Богом. Если жизнь девственная и целомудренная более приближает к Богу, а худой помысл и пожелание удаляет от Него, то мы, избегая худых помыслов, тем паче избегаем таких дел»), Минуция Феликса («У нас целомудрие не только в лице, но и в уме»), Тертуллиана, Оригена («У христиан есть мужи, которые служат Божеству отсечением от души всякой похоти... совершенное девство почитают»), Ипполита Римского, Карфагенского епископа Киприана и Патарского епископа Мефодия. Идеал девства у Киприана – идеал церковный, он неразрывно связан с представлением о благочинии. Обоснование целомудрия достигло своей высшей точки развития в этот период в произведении Мефодия «Пир десяти дев». Священномученик выступает здесь с проповедью воздержания, прославляя девственную чистоту, соединяемую с мудростью, как высший идеал христианской жизни. Девство он тесно соединяет с «целомудрием», или «целоумием», являя тем самым внутреннюю суть данного аспекта христианского воздержания, которое есть, прежде всего, и, главным образом, воздержание сердца, ума и души, позволяющее человеку сохранять цельность образа Божия в себе. «Харизматическое освящение девства включает в себя и то особое служение в Церкви, к которому призываются девственные души: именно они, как получившие «обновление и возрождение Духа и как совершеннейшие по степени преуспеяния», становятся «помощницами» Христа, чтобы «с пользой содействовать проповеди для спасения других»... В этом пункте, – отмечает архиепископ Михаил (Чуб), – с особой выразительностью встречаются и соединяются экклезиологические и аскетические высказывания Мефодия, сделавшиеся впоследствии в этом сочетании жизненной программой, которую монашество в течение многих веков призвано было осуществлять в недрах Церкви». Сочинение Мефодия Патарского о девстве, представляя синтез всего, что было выработано по вопросу о целомудрии в первые три века, и в то же время являясь попыткой осветить этот предмет и с богословско-философской стороны, служит как бы переходным мостом к IV в., когда то, что у Мефодия было ещё в начальном состоянии, получило глубокое развитие. Таким образом, на девство смотрели не как на заповедь, а как на обет, как на дело свободной воли, которое человек мог взять на себя и мог не брать, но взявши, непременно должен был хранить ради Царства Небесного. Как обет, избираемый добровольно, девство в силу этого считалось подвигом высшим, ему даже приписывалось второе место после мученичества. В первые века христианства состояние христианского общества вполне гармонировало с запросами духовной природы его членов. Живое предание о Христе, Его жизни и делах, живая проповедь апостолов, соединённая с воплощением её в жизни, молитвенность апостолов, особенно молитвенность Иакова, брата Господня, девство возлюбленного ученика Христова Иоанна, девство апостола Павла, безбрачие учеников его Тимофея и Тита, нестяжательность апостолов, имеющих при себе лишь необходимое, и т.п. – всё это вызывало воодушевление, которое имело результатом выбор аскетического подвига как господства духа над плотью ради единения со Христом. Аскетами назывались тогда великие молитвенники, постники, нестяжатели, девственники – лица, осуществляющие в своей жизни тот или иной подвиг.