Это – путь деятельного преодоления тленных страстей, путь постепенного восхождения, а затем и вступления, подобно Моисею, в Божественный мрак, в «безвидное и безвещное место ведения». Согласно Максиму Исповеднику, для подлинного богопознания нужно, прежде всего, очищение сердца, а затем и благоговейное дерзновение. Бог является вполне трансцендентным миру, но только вера и любовь открывают сердце воздействию благодати, приобщающей человека к Божественной жизни. Лишь тот, кто мудро познал, как надо любить Бога (Который превыше слова и знания и всякого отношения в каком бы то ни было смысле и свободен от природы); кто оставит все чувственное и мыслимое, всякое время и вечность и место и вполне освободится, наконец, от всякой деятельности, обусловленной чувствами, словом или умом, – тот достигнет несказанным и непостижимым образом Божественной сладости, превосходящей ум и слово. Этот путь и слово ведомы только Богу, как источнику благодати, а также удостоившимся получить благодать от Бога. На этом пути нет ничего природного или умопостигаемого, поскольку все то, что может быть сказано или познано, совершенно преодолено и покрыто молчанием. Итак, святоотеческое богословие призывает не к изысканию положительных знаний о Божественной сущности, а к опытному познанию того, что превосходит всякое разумение. Четкое разведение апофатического богословия с богословием катафатическим становится возможным благодаря выработанному Василием Великим, Григорием Богословом,  Григорием Нисским и другими каппадокийцами (см. Каппадокийцы) строгому различение непознаваемой Сущности Бога («усии», т.е. того, что есть Бог Сам по Себе) и ее теофанических проявлений – действований или энергий. В целом для каппадокийской традиции  характерна склонность ко второму течению апофатического богословия. Так, Василий Великий отличал от непостижимой сущности «действования» Бога, которые нисходят в мир и в которых Бог познается. Григорий Богослов разводил «первую», «несообщимую» Природу и «до нас достигающую, последнюю», виденную, согласно Священному Писанию, Моисеем на Синае. Он дает яркий пример апофатического подхода в богословии и в свойственной ему форме возвышенной поэзии так говорит о неизреченности Божества: «О, Ты, Который превыше всего! Ибо что иное позволено мне изречь о Тебе? Как воспеть Тебя словом? Ибо Ты неизрекаем никаким словом. Как воззрит на Тебя ум? Ибо Ты непостижим никаким умом. Ты один невысказан, потому что произвел все изрекаемое словом! Ты один неведом, потому что произвел все, объемлемое мыслью. Тебе воздает честь все: и одаренное, и не одаренное разумом! ...Ты конец всего, Ты один и все, Ты ни один, ни единое, ни все. О Всеименуемый! Как наименую Тебя, единого неименуемого? Да и какой небесный ум проникает сквозь заоблачные покровы? Будь милосерден, о, Ты, Который превыше всего! Ибо что иное позволено мне изречь о Тебе?». По мнению Григория Богослова, «говорить о Боге – великое дело, но еще лучше – очищать себя для Бога». Существенный вклад в развитие апофатического богословия внес Григорий Нисский, все богословие которого пронизано идеей принципиальной невозможности познания Бога рационально-дискурсивными средствами. Он полемизировал с Евномием, утверждавшим познаваемость Сущности «Нерожденного» в понятиях, придерживался той же точки зрения, что и Климент Александрийский.