Эллины чтили и поминали умерших, чтобы они не напоминали о себе живым, не пугали и не вредили (по крайней мере, первоначально), а христиане – чтобы поддерживать общение любви между живыми и умершими как между Церковью земной и Церковью небесной. Слабость чутья к смыслу восточного вероисповедания доводит порой до грубых ошибок, тем более что надо постоянно отличать церковное понимание от вульгарно-христианского, которое нередко действительно впадает в язычество и магизм, и сама Церковь объявляла его всегда двоеверием и суеверием. Что касается эллинизации христианства в смысле подчинения его греческой философии, то надо заметить, что последствием такого подчинения должны была явиться рационализация насквозь всей догматики, ибо античная философия вообще и воспринятая христианством в частности была в основе своей рационалистична. Между тем даже догматика Вселенских Соборов насквозь «иррациональна» (можно сказать, сверхрациональна).

Церковь должна была отделить подлинное апостольское предание от подложного; отсюда понятно, как важно было для нее установить новозаветный канон (ветхозаветный был взят от иудейства). Подлинность апостольских писаний удостоверялась для Церкви иерархическим преданием, восходящим непрерывной цепью к самим апостолам. Таким образом, догматический вопрос о достоинстве тех или других литературных памятников как сокровищниц новозаветного Откровения совпадал с историко-литературным – о подлинности их апостольского происхождения. Поэтому и полемика с гностицизмом сводилась к указанию на то, что апостольское происхождение гностических учений не доказано и недоказуемо, а противоречие или новаторство их по отношению к подлинно апостольским памятникам очевидно – и в этом их лучший суд, избавляющий Церковь от необходимости пускаться в их философский анализ и критику. Отвергнув апостольское происхождение гностических учений, Церковь указывала, далее, их истинные источники в несогласных с Откровением мифах и философии и тем довершила свою критику.

Иной вид религиозного творчества представляют собой пророки как вдохновенные вестники гнева или милости Божьей, прорицатели, обличители, которые будут всегда. Но по отношению к ним Церковь цитирует 1-е Послание Иоанна: «Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они». Если пророк говорит в исступлении, обнаруживает неевангельские нравственные понятия (немилосердие к падшим, преувеличенный аскетический дух, дикую жажду мученичества) или говорит не от имени Бога-Творца и Иисуса Христа во плоти пришедшего, или если в его вещании сквозит своекорыстие, или если дела его расходятся со словами – это лжепророк («Учение 12 апостолов», гл. 11). На таком базисе Церковь отразила возникшее во II в. монтанистское движение, пытавшееся во что бы то ни стало удержать в церковной жизни харизматические должности апостольского века, бессознательно заменяя истинное пророческое вдохновение болезненным или искусственным экстазом, заимствованным у фригийских жрецов-энтузиастов.

Но едва ли не самым важным по своим последствиям актом церковной мысли II–III вв. было установление отношений Откровения к разуму и науке.