В культуре господствующих классов сильнее чувствовалось влияние эллинства на Восток, в культуре низших классов – влияние Востока на эллинство; в начале периода наступающей стороной в этом взаимодействии культур было эллинство, а позднее, чем дальше, тем больше, – Восток. Римское завоевание восточного Средиземноморья ни в коей мере не остановило этого процесса взаимодействия цивилизаций; напротив, именно после римского завоевания он становится особенно интенсивным и приносит свой важнейший плод – христианство. В этом плане противопоставлять «эпоху эллинизма» «эпохе римского владычества» тоже нельзя.

Однако вполне оправдано противопоставление этих эпох в культурно-историческом плане, поскольку здесь связь не только внешняя, но и внутренняя: именно установление римского господства в I в. до н.э. породило стремление эллинистического общества компенсировать политическое поражение культурным возрождением, которое выразилось, прежде всего, в попытках реставрации классического стиля свободной полисной Греции.

Греческие государства вскоре после распада монархии Александра Македонского восстановили свою государственную и политическую самостоятельность. Завоеванный македонцами Восток тотчас стал заселяться греческими колонистами: вначале в качестве воинов-наемников, позже в качестве торговцев и ремесленников, потом в качестве ученых и художников. Здесь они стали привилегированным сословием, на которое опирались македонские правители. В Египте греческие поселенцы сосредоточились густой массой в Александрии и окрестностях, в царстве Селевкидов расселились по широкой сети вновь основанных городов греческого образца на всей территории Малой Азии, Сирии и отчасти Вавилонии. Их связь с прежней родиной была уже утрачена, с новой – еще не закреплена, они жили не интересами общины, а личными и кружковыми интересами. На новой почве быстро стерлись языковые и культурные различия между разноплеменными греками.

Эпоха эллинизма предоставила в распоряжение греков веками копившиеся богатства персидских царей, усовершенствовала сельскохозяйственную и строительную технику, безмерно расширила сеть торговых связей. Материальный уровень жизни резко повысился. Однако это материальное довольство было куплено ценой душевных тревог, неведомых жителю полиса. В небольшом городе-государстве, где все граждане, можно сказать, знали друг друга в лицо и сами решали свои общие дела, и все общественные отношения, все причины и следствия событий в общественной и личной жизни каждого были ясны, как на ладони. В новых больших державах человек был не гражданином, а подданным, его политическая жизнь определялась не его волей, а неведомыми замыслами монарха и его советников, его хозяйственное благосостояние определялось неуловимыми колебаниями мировой экономики: человек больше не ощущал себя хозяином своей судьбы. Все более сложными становились формы деятельности, это вело к специализации и дифференциации общества: горожанин все больше терял связь с сельским хозяйством и природой, деятель умственного труда – с физическим трудом и практической жизнью. Человек больше не ощущал себя хозяином своего окружения, чувствовал себя одиноким и потерянным в бесконечно раздвинувшемся мире: исчезла та мерка, соизмерявшая жизнь личности и жизнь мироздания, какой служила полисная община, – остались только несоизмеримые крайности. Это, с одной стороны, порождало вкус к эффекту, декоративной пышности и монументальности, с другой – вкус к любовному детальному изображению бытовых мелочей внешнего мира и психологических мелочей внутреннего мира человека. С одной стороны – пафос рационалистического освоения мира в небывалом развитии точных наук, с другой – уход в суеверия, астрологию и мистические восточные религии; с одной стороны – гедонистическое наслаждение благами современности, с другой – сентиментальная тоска по былым временам, когда жизнь была беднее и скуднее, но зато понятнее, ощутимее и, как казалось, нравственнее.