I
*     *     *
Уходит ночь, и вновь встает рассвет.
И свод небес блеснул полоской алой.
Всегда так было. Миллионы лет
вращается по небу диск усталый.

Он мне в окно бросает яркий луч
и гонит прочь ночные сновиденья.
И пусть на небе много еще туч,
но с радостью встречаю новый день я.

Чем ярче свет, тем ощутимей тени.
Но свет души меняет краски дня.
Деревья и цветы приветствуют меня.

А под окном роскошный куст сирени
мне посылает свой пьянящий аромат.
Я им дышу. Я пробужденью рад.

*     *     *
Когда я жизнь прошедшую итожил,
все раны выставляя напоказ,
ты боль мою переживала тоже,
сочувствием спасла меня не раз.

Нередко был я бесконечно жалок,
а ты мне повторяла вновь и вновь
про прелесть расцветающих фиалок,
про преданность свою и про любовь.

Теперь открыта новая страница,
и тени прошлого не встанут из могил.
Я оживаю вновь, я снова полон сил.

Иные окружают меня лица.
Но среди этой новой суеты
спасать меня опять же будешь ты.

*     *     *
Пытался я постичь глубины бытия.
Жил в мире призраков, жил грезами и снами.
Но Бог послал тебя, любимая моя.
А как нам жить, решать мы будем сами.

Но если мы заблудимся в пути,
пусть нам укажут путь небесные светила.
Иного смысла в жизни не найти.
Любовь, одна любовь – и смысл в ней, и сила.

Конечно, в жизни есть надежда, вера.
Без них любовь зачахнет и умрет.
И светлых мыслей кончится полет.

У каждого свои есть ценности и мера.
Но только ты одна понять мне помогала,
как без любви вокруг сгущаться может мгла.

*      *      *
Есть в жизни темные и светлые мгновенья.
Настрой души меняет часто их.
Естественные в старости сомненья
с тобой мы поделили на двоих.

Окрашивает мир лишь наше настроенье.
И трудно отличить реальность ото сна.
Но лишь с тобой познал я страсти упоенье.
Благодаря тебе ко мне пришла весна.

Мир повернулся вдруг ко мне иною гранью.
Но если вдруг любимой рядом нет,
не радует ромашки белые цвет.

Благодаря тебе и твоему  старанью
я продолжаю жить, волнуясь и любя.
И вижу мир как будто сквозь тебя.

*     *     *
Не проясняет ум мучительный хаос
ночных раздумий, снов, переживаний.
Он не ответит ясно на простой вопрос
насчет цены исполненных желаний.

И только сердце знает цену их,
храня  в себе любовь и всепрощенье.
Горят огнем глаза для нас двоих
и дарят нам иное ощущенье.

И я воспринимаю мир иначе.
В душе – покой, подаренный тобой.
Не спорю я с изменчивой  судьбой.

Но если сердце вдруг во сне заплачет,
утешишь ты, склонившись надо мной,
и скажешь мне: «Спокойно спи, родной».

*     *     *
В тайник души спускаясь беспристрастно,
я вижу много дней, минувших без следа.
Нередко ты была из-за меня несчастна.
И я от этого сгораю со стыда.

Но ты мне помогла начать сначала,
меня жалея, преданно любя.
И Лира моя снова зазвучала.
И эти песни – только для тебя.

Я счастлив, что тебе приятны ее звуки,
хотя в них слышится нередко прежний стон.
Но он уже ослаб, не беспределен он.

И я от радости целую твои руки,
что я люблю, любим, по-прежнему вдвоем.
Прости меня, и мы еще споем.

*     *     *
Меня любила ты не за мои сонеты,
в них ничего не понимала ты.
Все эти изыски словесные, секреты
строения стиха, напрасные мечты.

Зачем она, души бесплодная забава?
Что толку прошлое напрасно ворошить?
Воспоминания – ужасная отрава.
Ведь сердце в будущее склонное спешить.

Там будет все легко, забудутся печали,
и сердце радоваться жизни будет вновь,
и будут помогать нам верность и любовь.

Но еще древние поэты отмечали,
что в мире музыки иные бьют ключи:
иль воспевай печаль, иль вообще молчи.

*     *     *
Когда сгущаются вокруг ночные тени,
и в бесконечность прошлого уходит ясный день,
вновь оживают призраки печальных заблуждений,
из прошлых дней свою бросая тень.

Но я их не гоню. Не только из-за лени.
Я к ним привык, без них стал скучным день.
И жду, когда наступит час видений,
когда они свою затеют дребедень.

Люблю, когда приводят ум в волненье,
когда привычный мир вдруг сдвинут набекрень,
и кажется окно распахнутою дверью.

И лишь тогда я знаю, что я гений.
И мне шептать в ночную тьму не лень:
«Помог бы, Господи, и моему неверью».

*     *     *
Пришла пора – на дне весенних луж
чужого счастья вижу отраженья.
И нет уже непостижимых душ,
исчезнувших в горниле отверженья.

Еще быльем пока не заросло
все из оцепенения сугроба.
В конце концов, мы виноваты оба,
что оказалось сломанным весло.

Разлива рек нам не преодолеть,
нас унесет стремительно теченье
к названьям, не имеющим значенья.

О не свершившемся не стоит и жалеть.
Уж лучше утонуть в водовороте,
чем гнить на отвратительном болоте.

*      *      *
Когда мы любим, то всегда поем,
хоть редко вспоминаем имя Бога.
Позволь мне о присутствии Твоем
судить по чувственности женского чертога.

Дающий жизнь, являющий Себя
Любовью, Истиной и Жизнью бесконечной
нас наделил любовью, Сам любя,
но нет любви бесполой, бессердечной.

Прижму я к сердцу женщину, жену,
и мир вокруг вновь обретает краски.
Реальна лишь она, все остальное – маски.

Без женской ласки я иду ко дну.
И если нет пути иного в рай,
то жизнь мою, как дар Свой, забирай.

*     *     *
Приятен аромат твоих волос,
напоминающий мне ароматы лета.
Пусть есть шипы у самых пышных роз,
но песня розам лучшая не спета.

Пусть за плечами лет невыносимый груз,
а впереди маячит боль утраты,
но верю я в нерасторжимость уз
и в то, что души все-таки крылаты.

Восторг любви поднимет нас с тобой
над надоевшим от размеренности бытом.
И вспомним мы в полете о забытом.

Умрет от безысходности любой.
Но до тех пор, пока мы будем вместе,
слова и музыку найду для новой песни.

*     *     *
Мы положили все на жертвенный алтарь,
И наша лодка закачалась над пучиной.
Себя простив за все, меня теперь ударь.
Теперь неважно, что всему было причиной.

Никто не хочет признавать свою вину,
В том, что горело, но потом опять остыло.
Я так хочу, чтоб ты себя простила.
Себя, любимую, опять за все одну.

Что из того, что я страдал и плакал?
Что дни бежали вниз неудержимо?
Что все признанья и старанья – только мимо?

Так, видно, нагадал когда-то мне оракул.
Его слова читаются всегда и так, и эдак.
Обнять тебя позволь хоть напоследок.

II
*     *     *
Я из тех, кого любили музы,
в чьей душе всегда шумит гроза,
хоть не видел голову Медузы,
не смотрел ей пристально в глаза.

Не ждала нагая Андромеда,
и не мной повержен был дракон.
Я не устанавливал закон,
часто не за мной была победа.

Мне не принести домой трофея,
не сложить его к твоим ногам,
воздавая почести богам.

Но я испытал восторг Орфея.
Слаще он любых других побед.
И другой мне пользы в этом нет.

*     *     *
Цветы поют свой гимн весенний,
не пряча краски и восторги.
В них слышен после потрясений
безумный крик всемирных оргий.

Любви подвластна мощь Вселенной.
И волны космоса тугие
поют святые литургии
жене прекрасной, но надменной.

Пусть благодатный дождь из тучи
вновь оживит шипы и розы.
Пусть будет смех, пусть будут слезы.

Но силы космоса могучи.
Они разгонят наважденья
пред ярким светом пробужденья.

*     *     *
Уходит всё, как пляска теней,
как блики солнечного дня.
Но ослепляет блеск прозрений,
неясной мукою маня.

Хоть сердце слепо верит чуду,
на разум навевая сон,
но больше не обманет он,
хоть осторожным я не буду.

Я знаю: вновь порыв могучий
зовет мерцанием планет,
И от судьбы пощады нет.

И вспыхнут радугой созвучий
и ночи тень, и солнца свет,
и траектории комет.

*     *     *
Не безгрешен я, не идеален,
раздраженным встаю по утрам.
Но пытаюсь из груды развалин
хоть какой-нибудь выстроить храм.

Пусть сгорела в огне и ослепла
пусть осталась богиня без рук,
но она – мой единственный друг,
и меня возродила из пепла.

Я наряд иерейский надену,
я забуду про боль и печаль.
Для нее мне и жизни не жаль.

Я прощу ей любую измену,
даже детям и внукам ее.
Потому что не жить без нее.

*     *     *
Солнце в окна в час вечерний
льет пьянящие багрянцы.
Хоть и ранят иглы терний,
сердце радуется в танце.

Всю беду и радость мира
вновь оно вместить готово,
чутко ловит эхо снова
просветленного эфира.

Цвет багровый с белым цветом,
как узор индийских тканей —
отзвук сдержанных желаний.

В сумрак ночи, мглой одетом,
упаду, безумен, страстен:
над любовью я не властен.

*   *   *
Среди однообразных дней
и суток медленных качелей
любовь становится видней
и яростней в презренном теле.

Она влечет неудержимо
терпеть насмешки, целовать,
просить прощать, но всё опять
в пустых мечтах проходит мимо.

Повиснув у оконной рамы,
в толпу смотрю пытливым взглядом:
а вдруг ты – здесь, а вдруг ты – рядом.

Мечтаю стать я самым-самым.
И жить, произнося признанья,
на самом дне ее сознанья.

*     *     *
В пожухлых лепестках увядших лилий
смущенно прячется невинная Луна.
Она не скажет, что мы говорили:
еще и не такое слышала она.

Всё для нее впервые – и не ново.
Она всегда готова всем помочь.
Краснеет вся, когда уходит прочь
любимый, не сказав святого слова.

И болтунов щадит она, и молчаливых,
за тучку прячется, оставив их одних,
заставит песню вспомнить или стих.

Дорожки всем рисует на заливах
и будущее в дымке голубой,
но не смогла помочь лишь нам с тобой.

*     *     *
Я не ревностный сторонник беззаконий,
не ханжа, не строгий моралист.
Но я сам прошел сквозь мрак агоний,
и сегодня снова сердцем чист.

Потому сказать имею право,
что мораль ханжей мне – не указ.
И опять мой ненасытный глаз
весело блуждает и лукаво.

Отданный во власть ее причуде,
упаду, как мертвый, не дыша.
Но при ней поет моя душа.

Я смотрю на маленькие груди,
на запястья вытянутых рук,
позабыв опять про всё вокруг.

*     *     *
Мы рассвет не встречали вдвоем.
Твоих форм я не видел изгибы.
Что ты ищешь во взоре моем?
И в глазах, как у пойманной рыбы?

Любопытство – еще не предел.
Надо к буре стремиться смелее,
чтоб повеситься после на рее,
оказавшись совсем не у дел.

Жду, когда твои тонкие руки
разгонять станут липкую тьму.
Ты увидишь: я это пойму.

Точно ласточки с песней разлуки,
мы порхаем пока в вышине.
Ты пока не стремилась ко мне.

*     *     *
Я смотрел, как дышит занавеска,
бьется муха на стекле оконном.
Ты мне говорила что-то резко,
но смотрела робко и влюбленно.

Плыли облака куда-то в небе,
дождь несли иссушенному полю.
Ты же проклинала свою долю,
свой несправедливый женский жребий.

Возмущенно прыгали подвески,
распустились волосы от гнева.
Ты была прекрасна, словно Ева.

Встретиться б с тобою в перелеске,
чтобы пламя грозного пожара
погасить со страстью ягуара.

*     *     *
Мне вновь открылся путь широкий,
но давит власть бездонных слов.
Мне не дают совет пророки,
да и совет их мне не нов.

Подъемля к небу взор лазурный,
не покидают алтари,
меня оставив до зари
сопротивляться страсти бурной.

Дают понять, что мир не страшен,
что Божья истина – проста,
а мир – как светлый лик Христа.

Но с монастырских темных башен
земной любви лукавый князь
их речи слушает, смеясь.

*     *     *
Когда ночами мириады звезд
к холодному зовут великолепью,
всегда призыв понятен их и прост:
чтоб я стихами скован был, как цепью.

Я где-то вычитал и для себя отметил,
что как бы высоко я взор свой ни вознес,
обязан знать, что неразумен пес,
который воет, когда месяц светел.

Но я – живой, и всё понять хочу,
бежать по лугу, пахнущему тмином,
и подниматься с криком ястребиным.

За всё потом я оптом заплачу:
за все печали, радости и бредни –
непоправимой гибелью последней.

*     *     *
Всеми покинутый, в жалкой берлог,
Богу молился, переживая.
Что же стоишь ты теперь на пороге,
смотришь испуганно, как неживая?

Что? Обстановочка слишком убога?
Или же стал я другим человеком?
Мы кое-что наскребем по сусекам,
выпросим хлеб у ненужного Бога.

Ты не пугайся речей святотатца.
Бог ведь не ходит к больным и калекам:
занят Он раем и будущим веком.

Ты помоги мне немного прибраться.
Лень было эти снимать паутины,
пыль выбивать из ковров и перины.

*     *     *
Ты невольно, меня узнавая,
день за днем отравляла меня.
Не жестокая ты и не злая.
Ты жила, свои чувства храня.

Знал тебя я печальной и гибкой.
Было чувство, что знаю давно.
Знал, что с ядом хмельное вино,
но я пил его с нежной улыбкой.

Мне не надо прохладного рая.
Рай – блаженных живительный сон.
Я люблю голубой небосклон.

Я тебе всё простил, умирая.
Повседневные делай дела
и спокойно живи, как жила.

*     *     *
В тишине опустевшего дома
пробегают холодные тени.
Здесь всё то же, и всё – не знакомо.
Пол и стены страдают от лени.

Даже днем я их вижу воочью.
И от них воздух в комнате душен.
Я однажды был ими задушен
беспросветной, безрадостной ночью.

Я с тех пор каждый вечер жгу свечи,
удивляясь немыслимой гари.
Но спокойней ведут себя твари.

Они тихо садятся на плечи
и настойчиво снова и снова
превращают меня в домового.

*     *     *
Весенний вечер умирал
под звуки тихого аккорда,
а я один среди зеркал
сидел задумчиво и гордо.

Смешон был в профиль и анфас,
не веря этим отраженьям:
ведь я в своем воображенье
неотразимым был подчас.

Во мне любовь не раз сгорала,
не оставляя и следа,
но жертву требуя всегда.

Как песни вешнего хорала
о ней пою теперь один
с бездонной радостью глубин.

*     *     *
Я понял только в бухте необманной,
куда приплыл недавно наугад,
что Дон-Жуан не встретил Донны Анны,
и гор алмазных не нашел Синдбад.

И то, что было прежде непонятно,
что часто искажала темнота,
перемололи лопасти винта,
но я не поплыву уже обратно.

Я молод был, был жаден и уверен.
Но умерли слепящие мечты
и утонули в бездне пустоты.

Теперь мой голос медлен и размерен.
И ко всему привычный трезвый взгляд
не смотрит с сожалением назад.

*     *     *
Я не такой, каким меня все знали.
Я не стремлюсь к успеху и к победам.
Не верю даже, суждено едва ли
касаться губ, которым грех неведом.

Зачем богатство мне коварной лести?
О переделе мира злые думы?
Есть коршуны, зловещи и угрюмы,
готовые на всё, без совести и чести.

Всё это для меня – бессмысленные тени.
Я это проходил, всё испытал когда-то,
и знаю, что убьют легко отца и брата.

Мне б только встать пред милой на колени
и согревать дыханьем ее пальцы
с отчаяньем и ужасом скитальца.

*   *   *
В раскрытое окно смотрю я каждый вечер
без сожалений, грусти и печали.
Обычно мне его заполнить нечем:
нет рядом никого, кто б ждали и встречали.

Тревоги нет, нет страха, нет истомы,
нет ужаса потерь, хмельной и сладкой боли.
Унес в безвременье торнадо своеволий
и молнии надежд, и страсти прежней громы.

Казалось будущее светлым и отрадным,
а женщина – единственною в мире.
Но жизнь всегда безжалостней и шире.

Я больше не смогу быть яростным и жадным.
А сердце вряд ли может быть согрето
отточенным стихом холодного поэта.

*     *     *
Мы с тобою поздно завтра встанем,
торопиться никуда не будем.
Что нам в бледном утреннем тумане?
Что нам смогут дать чужие люди?

В простыне из разноцветных пятен
порезвимся мы с тобой, как дети.
Ты смешливей будешь всех на свете,
я же буду строг и непонятен.

А потом намажу хлеб вареньем,
принесу тебе под одеяло,
чтоб оно с припухших губ стекало…

Но пока я сыт стихотвореньем.
И в холодном утреннем тумане
утешенья жду в самообмане.

*     *     *
Может быть, я играю опасно,
и однажды мой высохнет кубок.
Но люблю я лишь то, что прекрасно:
и твой стан, и бутон твоих губок.

Был я в мыслях с тобой и в постели,
расставался, крича и бледнея,
но была ты милей и роднее,
и стихи мои лучше звенели.

Может быть, ты позволишь однажды
целовать твои страстно колени
и омыть их слезой умилений.

Выпить воду, спасая от жажды,
ту, что вымыл, упав на пороге,
от ходьбы запыленные ноги.

*     *     *
Пусть я стану оборванным нищим
и умру под забором когда-то,
но я знал о божественной пище,
и сознание было крылато.

Я над бытом взлетал без усилья,
уносился душой в мир фантазий.
У меня в каждой жизненной фазе
были раны, но были и крылья.

Боль потерь уносил день вчерашний.
И в полете воздушном и белом
был я лебедем нежным и смелым.

Но сегодня нет рядом той башни,
и нет той, для которой, единой,
с песней бросился б вниз лебединой.

*     *     *
Слышал я недавно шепот хриплый,
и во мне померкла моя вера.
С радостью костлявая прилипла
и звала на помощь Люцифера.

Но я плюнул в челюсти незваной,
посмотрел невозмутимым взором.
И ушла костлявая с позором,
я же умереть смогу со славой.

Но напрасно смерть зовут зловещей.
Смерть, она по сути никакая.
Радуйтесь, в суть смерти не вникая.

Многие нам недоступны вещи.
Даже для немыслимых фантазий.
Бойтесь их в молитвенном экстазе.

*     *     *
В час испытаний я брал для примера
лучших героев античности всей.
Есть, например, в «Илиаде» Гомера
хитрый и ловкий моряк Одиссей.

Верил он: в море есть боги, хоть в небе ль.
Выбор всегда есть: служить ли Европе,
льстивые речи шептать Пенелопе,
или чехлы шить на старую мебель.

Можно вещами платить за обиды,
можно с врагом вести ласково речь,
можно в постель с вурдалаками лечь.

Я бы не принял и всей Атлантиды,
всех городов, погребенных на дне,
если такое предложите мне.

*     *     *
Я с торжественными фолиантами
нынче заперт от жизни в нишу.
Я беседу веду с талантами
и всё вижу вокруг, всё слышу.

Не страдаю ничуть от ревности,
подражать не хочу Вергилию.
Рим увижу я с ним и Сицилию,
грязь и доблести призрачной древности.

Побеседую и с Афродитою.
И, быть может, смогу понять,
как мне сердце свое унять.

Когда встречу тебя сердитою,
равнодушно пожму плечом:
мне все прошлое – нипочем.

*     *     *
Из тех же минут будет вечер мой соткан,
и ночь будет сшита из тех же минут.
Я буду грустить о тебе же, красотка,
и мысли мои мне, как хищнику — кнут.

Я буду рычать и скакать по арене,
показывать зубы, пугаясь бича.
Но я – не удав, моя кровь горяча.
И пусть мне враги перекусят колени.

Я той же задумчиво-смелой походкой
пройду на арену в привычную дверь.
Я помню, что я – дрессированный зверь.

И буду устало смотреть за решетку,
как те, кто не зная ни холод, ни зной,
пришли потешаться опять надо мной.

*     *     *
Мне жизнь опять нашептывает ложь.
Глаза опять Луне и Солнцу рады.
От нетерпения испытываю дрожь,
как юноши и девушки Эллады.

Я снова врать готов, как Одиссей
когда-то врал смущенной Навзикае,
про журавлей кочующие стаи
и про легенды Ойкумены всей.

Об Адонисе с лунной красотой,
о Гиацинте тонком, о Нарциссе,
про прочие аттические выси.

Как дождь пролился с тучи золотой,
и снова плодоносной стала Гера,
так снова оживает моя вера.

*     *     *
Когда осилит вдруг обида,
тоскую, голову склоня,
опять герои Еврипида
вселяют мужество в меня.

Любимый образ Антигоны,
слепой, беспомощный Эдип
внушают, что я не погиб,
что есть и нравственные жены.

Что глупо верить всяким бредням.
У всех народов и времен
был общий нравственный закон.

Я был не первым, не последним.
Хоть жизнь всегда была иной,
но что-то вечно под Луной.

*     *     *
Мир любит страстных, а не блаженных,
чтоб песни пели, пылая смехом.
Что людям смертным до совершенных,
чье слово долго волнует эхом?

Пусть проливают напрасно слезы,
поют под утро свои напевы.
А мы желаем, чтоб пели девы,
чтоб губы милых цвели, как розы.

Мне жаль порою и тех, и этих,
но я не знаю той середины,
чтоб были в истине все едины.

И я хотел бы прожить на свете,
порвав однажды все эти звенья,
приняв за благо потом каменья.

*     *     *
Устав и верить, и бороться,
доспехи бросил на траву.
И над покинутым колодцем
я слушал мудрую сову:

«Опять, беспомощный и жалкий,
поймать пытаешься мираж.
Но для возлюбленной продашь
себя за свежие фиалки.

А что получишь ты взамен?
Венок из тех сосновых игол,
вокруг которых нынче прыгал?

Нет счастья, милый, без измен.
Коль хочешь счастья, то и впредь
готов будь гордо умереть».

*     *     *
Какое мне дело до мощи Вселенной,
когда между нами лежит Млечный путь?
И кто-то Всесильный, глухой и надменный
не хочет дорожку ее повернуть.

Ну что Ему стоит божественным взглядом
созданье живое заставить любить?
Он Сам заповедал всем гнездышко вить,
чтоб быть и в печали, и в радости рядом.

Он скрыл свои замыслы тайной и мраком
и немощью плоть сгоряча наделил,
чтоб людям бороться с Ним не было сил.

С тех пор улетают в космический вакуум,
не ведая смысла начал и конца,
безумные речи больного певца.

*     *     *
Служил моей богине, как вассал.
Не дорожил достоинством и кровью.
Но кровью на обоях написал:
«Любовь – не то, что мы зовем любовью».

Мой панцирь золотой стал превращаться в медь,
а шлем испорчен весь зеленой ржою.
Ты мне была родной, но стала вдруг чужою.
И я теперь – не рыцарь, а медведь.

Не нужен меч, не нужен медный щит:
нет больше дамы стройной и прекрасной.
Мы все судьбе бессмысленной подвластны.

Меня уже ничто не защитит.
И только слышу ночью в звездном хоре
холодное презрительное горе.

*     *     *
Не чужды мне нескромные желанья,
цветов и песен благодатный хмель.
Но девственные наименованья
скрывает в вихре страстная метель.

И мне в твоем безумно-светлом взгляде,
в улыбке мною не задетых губ
не ангельских звучанье слышу труб,
а голос демона, взывающий к усладе.

Но я, ухаживать красиво не умея,
стою опять с простертыми руками.
Влюбленные стояли так веками.

И от безумной страсти пламенея,
в тринадцатом столетьи, как и в этом,
почтить любовь хотели все сонетом.

*     *     *
Я навстречу шел гордо и смело,
и торчало копье, как игла.
Но она полюбить не хотела,
и заставить себя не смогла.

Ни наряд, ни победные трубы,
ни веселые песни шута
не коснулись ни уха, ни рта,
и в улыбке не дрогнули губы.

Только алые краски заката
чуть коснулись припудренных щек,
когда пал я, сраженный, у ног.

Если б было, отдал ей всё злато.
Но купил я за всё серебро
лебединое в шляпе перо.

*     *     *
Я замерзал душой средь льдинок.
Вокруг все было – тишь да гладь.
Но вызван был на поединок,
Не мог я вызов не принять.

Соперник – юн, но взгляд упорен.
Красивый вензель на щите.
Изысканность и в простоте,
и сдержанность в случайной ссоре.

Он выше был сетей соблазна.
И я с ним выбился из сил.
Зачем сражался-то, – забыл.

Я пал, и пусть крестообразно
от наших копий два древка
соединит его рука.

*     *     *
Сыт по горло я болотами,
их кустарниками хилыми.
Но хочу с водоворотами
вновь помериться я силами.

С грозовой равняться тучею,
изучать поля просторные.
Я себя за годы черные
в буре бешеной измучаю.

Пусть я буду снова брошенным
в бездну горя юным соколом,
что павлином ходит около.

Мне не вырвать перья коршуну,
только сердце снова просится
с прежней кручи в бездну броситься.

*     *     *
Пустое всё: тревоги и удачи.
Есть лишь покой в несчитанных минутах.
Вселенная живет в глазах незрячих,
и пляшет солнце на губах сомкнутых.

Угаснет день, исполненный укоров.
Настанет вечер, безмятежно-скучен.
Я ко всему давно уже приучен.
Не жду и задушевных разговоров.

Всё крутится по замкнутому кругу:
одни и те же темы и рассказы.
И тот же взгляд: пустой и косоглазый.

Никто не воздает услугой за услугу.
Все ценности мои вдруг стали сором,
а я стал площадным шутом и вором.

*     *     *
Приснился мне опять соперник мнимый,
опасный и зловещий, как гиена.
Но я не смог пройти спокойно мимо:
взбесила постоянная измена.

Я выстрелил в изогнутые брови,
прикладом стукнул в стиснутые зубы.
Любимой зацелованные губы
вдруг стали пузырем слюны и крови.

И я смотрел, как кровь течет из раны,
как стали вдруг глаза его унылы,
как тело покидали быстро силы.

Ночная мгла несет свои обманы.
А мы в предательствах безжалостны, как дети.
Но не щадя других, плетем себе же сети.

*     *     *
Господь однажды, не лишенный мести,
мой гордый ум языческий разрушит.
Но мы сонеты с Ним писали вместе,
в слова и строчки вкладывая души.

С Его согласия мечты мои бежали.
Меня Он сотворил беспомощным и тленным.
Неискупленным, грубым и презренным
останусь я на призрачной скрижали.

Он призывал быть нищим и скитальцем
и не искать богатства в мире этом.
И не были слова Его секретом.

Моя ль вина, что трепетные пальцы
ловили Слово, ноя от волненья,
не зная для себя иного преступленья.

*     *     *
Мне сонеты – единственный мой проводник.
Впереди – лишь бескрайняя всюду равнина.
Помогает найти мне знакомый родник
эта песня любви бедуина.

Миражи с каждым днем замедляют мой шаг,
древних рек каменистые ложа.
Без воды моя высохла кожа,
от усталости сдохнет послушный ишак.

Туареги, как ветры пустыни, горды.
И завистливо-жадны берберы:
они просят награды без меры.

Только мне вот не платит никто за труды.
Лишь подносят лепешку феллахи,
не снимая последней рубахи.

*     *     *
Меня призвал к себе Христос,
но уступил потом Аллаху.
Я под Луной исламской рос,
слагая бейты падишаху.

Учил писать Омар Хайям
и не прощать врагам обиду.
Читал Гаруну аль-Рашиду
свои касыды по утрам.

Я знал, чем славится Багдад,
за бейты не просил награду
и не завидовал Синдбаду.

Я только слушал всё подряд
вранье пустое до упаду,
боготворя Шахерезаду.

*     *     *
Я мечтал о богатстве тропических стран,
о просторах заоблачной сини,
но я должен водить каждый день караван
по безлюдной унылой пустыне.

Я мечтал в облаках совершать виражи,
мастерством овладеть пилотажа.
Но пустыня встречает все та же,
и наводят тоску миражи.

Что теперь сожалеть о надеждах пустых
и в тоске быть подобным дервишу?
И я занял в песке свою нишу.

Есть кокосы в пустыне на пальмах святых.
Есть бурдюк для томатного сока.
Есть мечеть и советы пророка.

*     *     *
Я этой ночью слышал зов Аллаха.
Он мне сказал: «Возьми свою клюку.
Я для чего поднял тебя из праха?
Чтоб ты бездельничал, подобно старику?

Ты не пророк, чтоб жаждать похвалы.
Но мысли доверяй свои бумагам.
И пусть шакалы воют по оврагам,
и носятся хохлатые орлы.

Надень халат изодранный лиловый
и вплоть до восемнадцатой Луны
не смей менять протертые штаны.

Гони шайтана веточкой еловой.
Народ услышит о моем после:
он на плешивом явится осле».

*     *     *
Отдыхал я в тени кипариса.
А над ним отдыхала Луна.
Я на ужин съел мисочку риса,
пиалу выпил с горя вина.

Опьянел, и гортань моя сразу
в помело превратила язык.
Даже мятой объевшийся бык
моему вдруг поверил рассказу.

А потом я играл на свирели.
Про любовь была песня моя.
И я пел, ничего не тая.

Даже овцы к утру озверели,
заявили, что тоже хотят
петь про милых, лохматых ягнят.

*     *     *
Пусть наша жизнь – мираж, пусть наша жизнь – игра.
Пусть истины – приметы и поверья.
Пусть выдернет, когда придет пора,
слепая смерть коричневые перья.

Пусть стану чучелом в берлоге колдуна,
смотреть на всё стеклянными очами.
Я видел мир, пронизанный лучами,
и знаю, что природа в сущности – одна.

Не вдруг в бездонность рушились миры,
войдя в круги планетного движенья.
Нет в мире ничего – есть силы притяженья.

Я стать хочу добычей для игры.
Пусть лучше я признаю чью-то силу,
чем станет бык мочиться на могилу.

III
*      *       *
Пусть я – некоронованный король,
но всюду и везде – мой верный шут.
И я готов сыграть любую роль
в антракте незаполненных минут.

Красавица-жена придет из-за кулис
подать мне меч картонный, бутафорный,
и я свой монолог, бессмысленный и вздорный,
готов вам повторить всегда на бис.

Что наша  жизнь? Она всегда игра,
слепое порождение порока,
не ведает ни сущности, ни срока.

Но есть всему заветная пора.
От вихря времени пустыми стали троны.
И с головой лишаются короны.

*      *       *
Себя тревожим знаньем бесполезным
и к вымышленным целям обязуем.
Но тот, кто иногда заглядывает в бездну,
прекрасно знает: мир непредсказуем.

Мы не свободны в собственных оковах,
придуманных для самосохраненья.
Но правильней признать такие мненья,
что нет людей, психически здоровых.

Мы делим всё на виды и подвиды,
выводим частные и общие законы,
стараясь выровнять зигзаги и уклоны.

Но для нормального живого индивида
условности бессмысленны до смеха,
а индивид для них – досадная помеха.

*     *     *
Мы рождены без видимой причины,
живем случайно и случайно же умрем.
Нам не постичь большие величины
лукавым ограниченным умом.

Мы немощны, капризны. Между тем,
упорно будем завтра, как и прежде,
определять цену обманчивой надежде
в соотношении придуманных систем.

Искать себя средь зарослей подобий,
В архиве всевозможной ерунды.
Но – пепел всё, всё призрак, тень и дым.

И умирать в тени различных фобий,
считая, что мешает небосвод
родить случайно самый важный плод.

*     *     *
Не надо петь и плакать при разлуке –
слова и чувства – прожитая ложь, –
ночами слушая исчезнувшие звуки,
от пустоты испытывая дрожь.

Всё в этом мире движется по кругу:
рожденье, смерть и дней круговорот.
От повседневных мелочных забот
мы забываем посмотреть в глаза друг другу.

Мы все находимся в плену своих иллюзий,
где всё расставлено надежно по местам,
где только наша истина проста.

Боимся в непредвиденном союзе
увидеть ложь отъявленных повес
и потерять свой мелкий интерес.

*      *     *
Счастливой жизни нет – есть солнечные дни.
Есть одиночество, мороз и непогода.
Перед лицом судьбы мы предстаем одни,
и всё беспомощней и тише год от года.

Меняет планы дней калейдоскоп.
И мы стремимся прочь от идеала.
Но мысль о том, что нас любили мало,
что не любили мы, бросает нас в озноб.

Мы  отдавали дань всегда победам,
мужчин и женщин клали в штабеля,
стараясь быть все время у руля.

Но счастье тихо следовало следом.
И когда жизнь ударит кирпичом,
оно придет и сядет на плечо.

*       *       *
Любовь сильна не длительностью срока,
бессмысленной ездой в один конец.
С избытком ей достаточно урока
мгновенно обезумевших сердец.

Она в любой момент неповторима.
И человек в любви неповторим.
Пока мы о любви не говорим,
она, смущенная, пройти сумеет мимо.

Потом живи еще хоть четверть века
с надеждой уловить ее слепящий луч.
Но дней поток стал темен и тягуч.

Все та же улица, фонарь ночной, аптека.
Бессмысленный, безрадостный рассвет.
Все будет так. Всегда. Исхода нет.

*     *      *
Пусть нас влечет любовь неудержимо,
и мы в огне невидимом сгорим.
Но я хочу любить и быть любимым,
шептать, что чувствуем, и жить, как говорим.

Я без любви не тот, я без любви – не я.
Какая-то бессмысленная поза.
Лишь сгусток обостренного невроза
от пустоты бесцельной бытия.

Наполнить жизнь беспомощна мораль.
Проклятые «зачем?» и «почему?»
бесплодные и сердцу, и уму.

Пусть я в антрактах – беспринципный враль,
но за кулисами, без грима и незримо,
я упаду к ногам моей любимой.

*      *      *
«Блаженна жизнь, пока живешь без дум», –
сказал мудрец, не мыслящий лукаво.
Не надо поднимать ненужный шум:
не сделает тебя счастливым слава.

Достаточно иметь простой авторитет,
а близкие тебя оценят сами.
Когда часы заполнены делами,
ты сам приобретешь иммунитет.

Есть смысл в том, чтоб жить не для карьеры,
когда есть дом, работа и жена,
когда с тобой всем делится она.

Когда в понятиях любви, надежды, веры
есть прочная связующая нить,
тогда свобода есть молиться и любить.

*      *      *
Вернул меня к стихам твой добрый гений,
твоя улыбка, добродушный взгляд.
Что рядом с этим вздох стихотворений?
Слова поэта, выстроенных в ряд?

Поэта за стихи благодарить не стоит.
Тебе спасибо, что на свете есть.
Коль станешь мне женой, окажешь этим честь.
Иначе для меня на свете всё – пустое.

Дыханьем согревать я буду твои пальцы,
когда придешь домой, а за окном – метель.
И кофе подавать заботливо в постель.

Ты знаешь всё про тяжкий путь скитальца.
Но чтоб его опять не повторять,
давай теперь друг друга не терять.

*   *   *
Давай оставим наши стрелы
и чувство ложного стыда.
Я и застенчивый, и смелый
с тобой останусь навсегда.

Я слезы кротости пролью,
и сердце к счастью приневолю,
я женскую твою всю долю
до самой смерти разделю.

Не знаю, кем мой жребий вынут.
Так сделал беспощадный бог:
чтоб я ослеп и чтоб оглох.

Инстинкты хищника остынут.
Но все ж задача непроста:
в ручного превратить шута.

*     *      *
В косых лучах холодного рассвета
пугающе-бездушен белый свет.
Весь этот мир не создан для поэта.
В нем ничего лирического нет.

Земля была дыханием согрета
непризнанных певцов за много лет,
хоть не дававших никогда обета,
но и не нарушивших обет.

Из поражений соткан и побед
путь тех, кто Богу лишь  дает ответ,
и от людей не ждет себе награды.

Для тех, кто сердца не вложил в сонет,
и для кого секрета в этом нет,
настанет утро, утро без отрады.

*    *    *
Просил я Господа о малом,
когда тонул у берегов.
Меня Он выбросил на скалы,
чтоб я не знал других богов.

Носились с гиканьем и ревом,
подбросив к небу пенный клок,
буруны дикие, как мог
им отвечал нескромным словом.

Я тоже выл, как сумасшедший,
ночную проклиная тьму,
вцепившись в острую скалу.

Теперь же, вспомнив миг прошедший,
увидев моря бирюзу,
скупую уроню слезу.

*    *   *
В мою квартиру дама не придет,
за исключеньем той, что на работе.
Но даже та раскроет сразу рот
и посвящать не станет в тайны плоти.

Скорей всего за небольшую мзду
к стене придвинет стол, а на комоде
протрет всю пыль, расскажет о погоде
и с удовольствием пошлет меня …

Но мне моя квартира в два окна
для одного просторней стадиона:
в ней можно бить в куски скрижаль Закона.

А в смежной комнате прижился Сатана.
Меня интересует его вера
и том непопулярного Бодлера.

*    *    *
Я не верил ни в дух и ни в букву Закона.
Для меня был условным и глупым Закон.
И поэтому мудрости нет Соломона,
и царица лесов не придет на поклон.

Не пошлет мне Господь ни богатства, ни славы.
Гильотина не срубит моей головы.
Перекусят колени пантеры и львы,
и в объятьях холодных задушат удавы.

Захлебнусь я однажды глумливым сонетом
и пойду по дорогам хромым и убогим,
и завидовать буду козлам длиннорогим.

А когда я устану быть только поэтом,
в этом тоже уверен достаточно твердо,
то я стану обычным больным леопёрдом.

*    *    *
За то, что я холодными глазами
рассматривал мазню иконостаса,
Господь не раз умыл меня слезами,
являя лик всевидящего Спаса.

Но мы – Его статисты и актеры:
Он нам отводит роль в своем либретто.
Живое слово – на устах поэта,
а в алтаре – развратники и воры.

Пусть гибнет мир от ужаса и казней –
Мария своим  чадом лишь довольна:
Ей хорошо, спокойно и привольно.

В театре Господа царит извечный праздник:
питаются одним все воздухом целебным,
а Сатана поет Ему молебны.

*    *    *
Я, в себя впитавший солнце юга,
в сердце слышал зов зовущих лир.
Видел я, что жизнь – моя подруга,
коврик под ногами – целый мир.

Верил в знак избранника свободы,
был готов идти в священный бой.
Но потом обманут был судьбой.
Для чего прошел огонь и воду?

Не хочу кривить в усмешке губы,
не хочу за деньги лезть из кожи.
мне теперь богатство не поможет.

Медные теперь напрасны трубы.
Вместо перламутрового знака –
рыжий кот и черная собака.

*    *    *
Сидя под склонившимся карнизом,
перед занавешенным окном,
я любил беседовать с Хафизом,
душу выворачивать вверх дном.

За Синдбадом плыл к заморским странам,
слушая Шахерезаду всякий раз.
Классиков магический рассказ
про беседу Фани с Дон Жуаном.

Но смеялись вышитые птицы,
и дракон на плюшевом ковре,
и с экрана вежливый Мегре.

Но летят страницы за страницей,
где слова то сладки, то грустны,
к той, из-за которой рождены.

*    *    *
Хранит имена моя память и женские лица.
Одних почти знал я, других же запомнил нагими.
Но только одной стал ночами отныне молиться,
совсем не пытаясь сравнить ее с теми, другими.

Я знаю ее пока мало. И что же?
Но я повторяю губами иссохшими имя
И верю, что все же любовь мою милая примет
и будет делить со мной чувства ночами и ложе.

И в шумной толпе, и в час неизбежных безлюдий,
в березовой роще, иль где-нибудь в чаще смоковниц
я буду всегда повторять, что нет лучше на свете любовниц.

Целуя ей руки иль девичьи трогая груди,
любовь заклиная и чертом, и всеми святыми,
я буду шептать, как молитву, заветное имя.

*    *    *
Сердце рвется к призрачной вершине.
Мне его стихами не унять.
Знаю я, что женщину мужчине
не дано умом своим понять.

Я свой мир в стихах тебе открою,
чтоб своей невинной простотой
одолеть дурманящий настой,
как ахейцы одолели Трою.

Я в глазах твоих смешной и глупый,
и не засияет никогда
для меня заветная звезда.

Губы улыбались твои скупо.
И порой стихи мои грустны,
несмотря на прелести весны.

*    *    *
Я был испорчен мемуарами,
где видно прошлое сквозь дым.
Но все же повестями старыми
пристойней жить вискам седым.

Любовь с вуалью и со свадьбами.
За кадром – чей-то рабский труд.
С русалками всегда есть пруд
перед дворянскими усадьбами.

Ведь жизнь – волшебница суровая.
Порой безжалостно рука
отца родного, старика.

Да и сейчас она не новая.
Всё то же крутит колесо,
как у Рабле или Руссо.

*      *     *
Когда сердце сжигают обиды,
и отсутствует чувство вины,
светит лик благосклонной Изиды
из лепешки встающей Луны.

В ней есть запах и вкус эвкалипта
и загадочный, призрачный мир.
Не заплеванный, грязный Каир,
а папирусный образ Египта.

Не осколок луны минарета,
что похож на кривой ятаган,
а Луна полусказочных стран,

где вообще не кончается лето,
зарождался где Божий закон,
Моисеем убит Фараон.

*    *    *
Когда задремлет город пестрый,
и воцарится тишина,
смотрю на пляшущего монстра
из потемневшего окна.

На мертвой площади, где серо,
где днем звучали голоса,
творит ночные чудеса
его неслыханная вера.

Хоть речь его всегда бессвязна,
но острой горечи полна
и тайным смыслом колдуна.

В нем нет корыстного соблазна.
Хоть пляска дика и горда,
он не наносит мне вреда.

*     *    *
Долго я ходил по гулким шпалам,
отдыхая в грязном кабаке,
мыслями летая в небе алом,
женщинам гадая по руке.

Многие терпели оборванца,
часто хлеб давали и приют.
Где-то и сейчас еще поют
песни, что я пел во время танца.

Я любил рассказывать о Гете,
как над Рголетто в злую ночь
часто насмехалась его дочь.

А когда рассказ был на излете,
добавлял, что Фауст был убит,
что его придумал женский стыд.

*   *   *

Я в пересказе мудрецов познал Коран

и сам пересказал премудрость Торы.

Искал себя в культуре разных стран,

вникал в теологические споры.

 

Но ни один догматик и схоласт

вам на простой вопрос ответ не даст:

в чём суть и привлекательность любви?

Хоть сотни раз все тексты обнови.

 

Я в сборники поэтов заглянул,

где есть печаль от горьких опьянений.

Но ни один общеизвестный гений

мне на ушко случайно не шепнул

 

что я могу утешиться одной

моей неразговорчивой женой.